Византия: все, что надо знать для полемики с русофобами - Часть 1

Cпор о византийском наследии — один из главных для русского национального самоопределения. Начал его еще основатель западничества П.Я. Чаадаев, в первом «Философическом письме» заявивший:

«В то время, когда среди борьбы между исполненном силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету глубокого презрения этих народов».(¹) 

Этот тезис вскорости получил отпор как со стороны славянофилов, так и со стороны по-настоящему знающих историю западников. Отец-основатель славянофильства А.С. Хомяков писал:

«Невозможно было, чтобы такая самобытная многовековая держава прошла без следов, и действительно, её следы, добрые и злые, везде видны на Востоке. Грустно бы было, если бы никто из живых людей, никакая современная народность, не оглядывались бы на неё с благоговением и любовию. Такого равнодушия не заслуживали ни её воинственные деятели, мужи доблести и побед — Копроним и Цимисхий, ни её светлые деятели, мужи богопознанья и христианских песнопений — Григории и Дамаскины; ни её великие художники, строители таких храмов, как Св. София, или Панселины, предшественники позднейшего пластического искусства; ни её юристы, которых труды положили основу всей юридической цивилизации Европы. По нашему мнению, говорить о Византии с пренебрежением — значит расписываться в невежестве». (²)

Аналогичного мнения придерживался и интеллектуальный лидер западников Т.Н. Грановский:

«Очевидное равнодушие западных писателей к государству Константина Великого объясняется отчасти отношениями этого государства к латино-германским племенам. Между ними не было органической связи… Её влияние на судьбу его предков не дает ей особенных прав на его сочувствие… Нужно ли говорить о важности византийской истории для нас, русских? Мы приняли от Царьграда лучшую часть народного достояния нашего, т. е. религиозные верования и начатки образования. Восточная империя ввела молодую Русь в среду христианских народов. Но кроме этих отношений нас связывает с судьбою Византии уже то, что мы славяне». (³)

Нетрудно заметить, что за Византию высказывались те из русских интеллектуалов, кто всерьез занимался научным изучением истории. Против — Чаадаев, для которого читанное у Гиббона было поводом для салонной болтовни.

Однако транслированный Чаадаевым в русскую публицистику мем о «растленной Византии» с тех пор повторялся не раз и не два. «Византия, которой гниение началось вместе со славою, развратная, гнусная», — писал Герцен в «Легенде». Владимир Соловьев в стихотворении «Панмонголизм», восхваляющем монгольское нашествие, так и высек в граните: «Когда в растленной Византии / Остыл божественный алтарь / И отреклися от Мессии / Иерей и князь, народ и царь / Тогда он поднял от Востока / Народ безвестный и чужой, / И под орудьем тяжким рока / Во прах склонился Рим второй». Дальше следовала обычная у прогрессивной интеллигенции пропаганда в пользу внешнего противника — в данном случае японцев: «нездешней силою хранимы, идут на Север племена», «О Русь, забудь былую славу», «и Третий Рим лежит во прахе» и т. д.
Чисто для справки — монголы пришли в Европу, когда Византия уже была стерта во прах, изнасилована и ограблена «франками» из Четвертого крестового похода. Более того, удар, нанесенный монголами главным восточным противникам византийцев, туркам-сельджукам, значительно облегчил положение византийцев и позволил им сосредоточиться на отвоевании Константинополя.
Тезис о роковом влиянии византизма на русскую историю, о том, что история эта пошла бы совсем иначе, если бы Русь приняла христианство от Рима, а не от Царьграда, с тех пор стал общеобязательным догматом исторического национального нигилизма. В последнее время из коверных клоунов нашего телевизионного цирка его активно продвигают Владимир Познер и Андрей Кончаловский.(⁴) Причем второй прямо ссылается на первоисточник — работу американского советолога, родившегося на территории Польши (простите мне этот эвфемизм), Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме».

«Приняв восточный вариант христианства, Россия отгородилась от столбовой дороги христианской цивилизации, которая вела на Запад», — пишет Пайпс в главе, которая выразительно называется «Церковь как служанка государства». — «После обращения Руси, Византия пришла в упадок, а Рим пошел в гору. Вскоре Византийскую империю осадили турки, которые отрезали от нее кусок за куском, пока, наконец, не захватили ее столицу. В XVI в. Московия была единственным крупным царством в мире, все еще исповедующим восточный вариант христианства. Чем больше она подвергалась нападкам со стороны католичества и ислама, тем больше замыкалась в себе и делалась все нетерпимее. Таким образом, принятие христианства, вместо того чтобы сблизить Россию с христианским миром, привело к изоляции ее от соседей».(⁵)

Впрочем, работа Пайпса в целом — это собрание бесчисленных русофобских штампов с претензией на осмысление русской истории.

Сущность антивизантийского мифа

В своей главной антивизантийской филиппике Пайпс вполне каноничен — он лишь повторяет то, что говорили до него начиная с Чаадаева. Антивизантийский миф русской истории может быть сформулирован в следующих тезисах:
1. Византия была упадочной, гниющей цивилизацией, цитаделью религиозного обскурантизма и морального растления, что и было подтверждено её падением в 1453 году, в то время как Запад продолжил свою историю.
2. Перед Русью стоял выбор между Восточным и Западным христианством, и русские, польстившись на блестки византизма, сделали неверный выбор.
3. Византия увела Русь со столбовой дороги европейской цивилизации, обрекла её на культурное и технологическое отставание, сотни лет технологической изоляции
4. Византия препятствовала связям Руси с Европой, византийское влияние внедряло у русских идею рабства, преклонения перед самодержавной властью, мистическую отрешенность в противоположность западному трудолюбию.
5. Византийское наследие, в частности Православие, — это гири, которые продолжают тянуть развитие России вниз, и от них нужно как можно скорее освободиться.
В эту канву могут встроиться не только либералы. Легко в эту матрицу встраиваются, к примеру, неоязычники — была великая Русь Ведическая, чьи космические корабли бороздили просторы Мирового Океана, а пришли злобные христиане и уничтожили и Русь, и всё её прошлое, от которого только Велесова Книга и осталась. В ту же матрицу встраиваются и радикальные нацдемы — мол, Русь была демократической, вечевой, торговой, городской, европейской, а инъекция византизма вместо римо-католицизма (который в итоге непременно дал бы протестантизм) сделала её самодержавной, деспотической, крепостнической, полуазиатской. Сюда же, как рак с клешней, могут затесаться и сторонники того, чтобы Россия приняла ислам — мол, соблазнился Владимир на крымскую винную лозу, принял веру от греков, а так бы расцветал бы сейчас в стране Ар Рус шариат, а так получается полный харам.

Так или иначе, общая смысловая фигура, к которой сводится любой из множественных антивизантийских дискурсов, сводится к следующему: «У Руси были неплохие исторические перспективы, но встреча с Византией полностью её обесценила». Есть, конечно, некоторый парадокс в том, что на обесценивание Руси жалуются те, кто в другое время и в другом контексте жалуются на то, что Россия слишком большая, слишком опасная, слишком вооруженная, слишком купающаяся в нефтедолларах. Характеристика России как жалкой сплошь и рядом соседствуют с характеристикой России как опасной. А тут есть две большие разницы.
Можно, конечно, сказать, что опасной Россию делает, к примеру, наследие викингов. Но вот загвоздка. Наследниками викингов являются шведы, в ужасе искавшие средь своих ущелий Норны нашу подводную лодку. Датчане — отважные победители жирафа Мариуса. Исландцы, которые располагают стратегическим оружием, способным изменить геополитические расклады в северном полушарии — вулканом Эйяфьятлайокудль. И только русы, как и тысячелетие назад, всё еще способны внезапным рейдом захватить Херсонес. Так что если византизм создает некоторую особенность русских по сравнению с другими североевропейскими народами, то и данное отличие тоже создается им.

Поэтому давайте рассмотрим византизм, его сущность и его влияние на русскую историю попристальней. Может быть, мы заметим что-то, что ни ученику иезуитов Чаадаеву, ни ученику иезуитов же Соловьеву, не говоря уж о Пайпсе, было попросту непонятно.

Как возникла черная легенда о Византии?

Образ «растленной Византии» — это штамп европейской историографии XVIII века, когда широкие слои трудящегося масонства отправились в бой с проклятым версальским абсолютизмом. До того момента Византия в Европе была чрезвычайно популярна и считалась великой древней империей, обладавшей отличным управлением, удивительной долговечностью и служащей достойным предметом для подражания.
Людовик XIII, выставленный ничтожеством только у Дюма, а на деле талантливый композитор, ученый-гуманитарий и отважный полководец, перевел с греческого наставления диакона Агапита Юстиниану о добром правлении. Его сын, Людовик XIV, повелел королевской типографии начать издание многотомного собрания византийских хроник, не потерявшего своего значения и по сей день.(⁶) Скорее всего, именно византийские истоки имеет осуществленная Королем-Солнцем идея управления при помощи придворного ритуала, нашедшая такое полное выражение при Версальском дворе.
Соответственно, когда деятели Просвещения начали атаки на французский абсолютизм, их неизбежной жертвой должна была стать и Византия. Если средневековое папство они атаковали, чтобы сокрушить католическую религию, то Византию — чтобы сокрушить государство. И Византия превратилась, по словам Вольтера, в «позор человеческого ума».

Решающую роль в оформлении этой черной легенды сыграл англичанин Эдуард Гиббон — талантливый писатель, усердный историк и никакой филолог. Начав писать историю Римской Империи, он увлекся и решил на примере Византии показать, до чего доводит народы принятие христианства. Для этого ему и понадобилась картина истории Византии как непрерывного вырождения, деградации, развития самых низких человеческих качеств и самых диких суеверий. Иными словами, его «упадок и разрушение Римской империи» были историографическим аналогом Вольтерова «раздавите гадину!».
Греческий язык при этом Гиббон знал плохо. Поэтому высоким научным качеством его труд отличается до 1518 года, которым заканчиваются «Анналы» церковного историка эпохи Людовиков — Тиллемона, а дальше Гиббон начинает путаться в показаниях, присочинять, додумывать, неверно интерпретировать. В посвященных собственно Византии трех довольно путанных тома истории Гиббона из семи изложение таково, что составить целостное представление о том или ином императоре или эпохе невозможно. Зато мозг читателя на каждой странице прошивается формулировками «дикое суеверие греков», «варварская жестокость», «низменное коварство».

Высокое коварство

Как именно изготовлялся стереотип о византийском интриганстве и лицемерии, мы можем проследить на маленьком примере. Характеристика Гиббоном Алексея I Комнина, одного из самых выдающихся византийских императоров, в целом положительна. Однако в конце Гиббон торопится вставить шпильку:

«Искренность его нравственных и религиозных добродетелей была заподозрена такими людьми, которые провели свою жизнь в самой близкой с ним интимности. В последние часы его жизни, когда его жена Ирина упрашивала его изменить порядок престолонаследования, он приподнял свою голову и со вздохом вымолвил какое-то благочестивое замечание о мирской суете. Гневное возражение императрицы могло бы служить эпитафией для его гробницы: «Вы умираете точно так же, как вы жили — лицемером». (⁷)

Собственно, уже из рассказа Гиббона следует, что Алексей Комнин был шовинистическим мужчиной-сексистом, следовавшим в вопросе наследования престола золотому правилу: «Послушай бабу и сделай наоборот». Интересно, была ли у него рубашка с принтами?
Но лучше посмотрим, что на самом деле происходило в истории, так преподнесенной Гиббоном. Алексей, разумеется, хотел оставить империю своему сыну Иоанну — замечательному полководцу и исключительно благородному человеку. Но мать сына не любила, а любила дочь — Анну, и уговаривала императора принять совершенно кособокое решение — оставив империю дочери и зятю. Разумеется, такое безобразное решение было бы чистым произволом и ничем, кроме гражданской войны, закончиться не могло. Алексей, устав выслушивать причитания жены, однажды ответил ей гневной отповедью:

«Жена, участница моего ложа и царства! Ужели ты не перестанешь советовать мне того, что благоприятно твоей дочери, стараясь нарушить похвальный порядок, как будто бы ты с ума сошла? Оставь меня в покое! Или лучше давай рассмотрим вместе, кто из всех прежних римских императоров, имея сына, способного царствовать, пренебрег им и предпочел ему зятя? Если же когда-нибудь и были подобные случаи, не станем, жена, считать законом того, что бывало редко. А надо мною и особенно стали бы громко смеяться все римляне и меня сочли бы за сумасшедшего, если бы я, получив царство не путем законным, но кровью родных и средствами, не согласными с христианскими постановлениями, при назначении наследника отверг своего родного сына». (⁸)

После этого Алексей на все разговоры на эту тему лишь задумчиво кивал головой. Когда Алексей оказался при смерти, Иоанн пришел к нему, бросился в слезах на колени перед ложем отца и тайком стянул с его пальца императорскую печать. Отец на это лишь блаженно улыбнулся — он хотел от сына именно этого. Когда весть о провозглашении Иоанна императором дошла до Ирины, она бросилась к Алексею и начала жаловаться, что вот, сын при жизни отца отнимает власть. Алексей блаженно улыбнулся и воздел руки к небу в радости. Тогда Ирина осознала, что всё это было сделано по его воле.

«Муж! Ты и при жизни отличался всевозможным коварством, любя говорить не то, что думал, и теперь, расставаясь с жизнью, не изменяешь тому, что любил прежде». (⁹)

Алексей Комнин (1056-1118, власть захватил в 1081) был воплощением «византийского коварства». И чего же он им добился? Он удержал власть в империи, положив конец семидесятилетней чреде дворцовых переворотов, поставивших империю на край гибели. Он перехитрил всех врагов империи — турок-сельджуков, печенегов, сицилийских норманнов и, наконец, крестоносцев, которые своим мечом отвоевали у мусульман для греков немало земель. Он выдержал длившееся много десятилетий противостояние со смертельным врагом Боэмундом Тарентским — одним из лидеров крестоносцев, разгромив его в битве при Диррахии, и вынудил подписать унизительный мир, в котором гордый норманн признал себя вассалом императора и возвращал все захваченные ранее земли на востоке.

Алексей сумел, вопреки женским интригам в пользу дочери Анны, оставить власть сыну Иоанну, который одержал немало славных побед и оставил власть своему сыну — Мануилу. Анна тоже оказалась при деле — в заточении в монастыре, куда после неудачной попытки мятежа её отправил Иоанн, она написала «Алексиаду» — великолепную историю деяний своего отца, одну из лучших книг в византийской и мировой литературе, обязательную к прочтению каждому образованному человеку.(¹⁰) Другими словами, жизнь Алексея Комнина — это настоящий учебник успешной политики.

Запад разворачивается лицом к Византии

Современный Запад, для которого желание сковырнуть французский абсолютизм неактуально, начал разворачиваться к Византии лицом. Постепенно она входит в моду, чему способствовала ситуация на арт-рынке в 20-30-е годы ХХ века, когда вложения в византийское искусство были признаны хорошим способом не слишком дорого купить древности (тогда, напомню, буквально громились и распродавались по весу византийские коллекции и храмы на территории бывших Российской и Османской империй). Чтобы обслуживать арт-рынок, понадобились византиноведческие центры, исследовательские институты, научные журналы. Именно так возник знаменитый американский центр византинистики в Думбартон Оксе.(¹¹)
Сегодня на Западе выходят ежегодно сотни изданий, посвященных Византии, это одно из самых динамично развивающихся направлений западной науки. А широкому читателю предлагаются к прочтению обобщающие популярные книги, неизменно начинающиеся и заканчивающиеся анафемами в адрес заморочившего всем голову Гиббона.(¹²)
Каждый западный эстет знает, что круче Византии ничего попросту нет. Чтобы убедиться в этом, достаточно заглянуть в великолепную книгу директора Британского Музея Нила Макгрегора «История мира в 100 предметах». При всем мультикультурализме и всесторонней толерантности, Макгрегор с явной иронией пишет об индуистских артефактах, с холодной неприязнью — о мусульманских, тоном тяжкой повинности — о творениях «гей-культуры», зато, описывая византийскую икону «Торжество Православия», буквально захлебывается от восторга.
Икона показана британским искусствоведом не только как временной памятник искусства, но и как мощное оружие в сопротивлении исламскому нашествию. Рассказывается сперва о генезисе иконоборчества — византийцы пытались понять, в чем секрет успехов мусульман, и одним из ответов было «мусульмане не поклоняются изображениям». Начался страшный иконоборческий кризис. У Макгрегора, оказывается, есть любимая героиня на этой иконе — святая Феодосия, монахиня-бунтарка, столкнувшая лестницу с солдатом, намеревавшимся сбросить на землю икону Христа, и за это казненная.

Именно противостояние иконоборческому кризису и создало развитую византийскую цивилизацию, которая, кстати, за несколько веков взяла впечатляющий реванш у мусульманского мира, задолго до крестовых походов. А затем, когда Византия после тысячелетней борьбы пала, икона сохранила идентичность православных в варваризованном мире Восточного Средиземноморья.

«Вера, провозглашенная в иконе «Торжества Православия», была достаточно сильна, чтобы даже в условиях исламского правления традиции православного христианства, включая иконопочитание, сохранились. Можно сказать, что эта икона выполнила свое предназначение. Каждый год в первое воскресенье Великого поста Православная Церковь во всем мире отмечает событие, запечатленное на этой иконе: Торжество Православия. На литургии образ и музыка человеческого голоса соединяются в страстном порыве духовного стремления».(¹³)

Всё чаще Византию начинают рассматривать как щит на пути завоевательных волн с Востока, который предоставил Западу время для развития. «Великие стены Константинова города задержали наступление мусульман в Европу на восемьсот лет, дав так необходимое Западу время для развития».(¹⁴)
Византийский опыт начинает осваиваться как актуальный «политтехнологический» опыт западной цивилизации. Здесь обращает на себя внимание работа Эдварда Люттвака, некогда советника Рональда Рейгана по стратегии, специалиста по переворотам и революциям: «Стратегия Византийской Империи».(¹⁵) Интересно, что, как и Пайпс, Люттвак родился в Восточной Европе, в еврейской семье, но не в Польше, а в Румынии, то есть в византийском культурном ареале. И сразу заметна разница подходов у работника американского агитпропа Пайпса и у специалиста по реальной политике и стратегии Люттвака.
Люттвак пытается резюмировать стратегические принципы Византийской Империи, позволявшей ей более тысячелетия держаться окруженной со всех сторон врагами, против явно превосходящих сил противника. Умение бить врагов поодиночке, стравливать их друг с другом, подкупать, выстраивать сложные дипломатические схемы — при таком прочтении «византийская интрига» выглядит совсем иначе.

В конечном счете Люттвак вывел следующий «Византийский оперативный кодекс»:

1. Избегай войны всеми возможными средствами, но всегда действуй так, будто она может начаться в любое время.

2. Собирай разведывательные данные о враге и о его способе мышления, постоянно следи за его перемещениями.

3. Веди кампанию энергично, как наступательную, так и оборонительную, но атакуй по большей части малыми подразделениями. Избегай битвы, особенно битвы крупномасштабной.

4. Заменяй битву на уничтожение «не битвой» маневров. При обороне не пытайся противостоять значительно превосходящим силам.

5. Старайся завершать войны успешно, вербуя союзников, чтобы изменить общее соотношение сил.

6.Подкуп — самый дешевый путь к победе. Он настолько дешев с ценой и риском битвы, что всегда нужно пытаться прибегнуть к нему.

7.Необходимо терпеливо подтачивать моральную и материальную силу врага. Это может потребовать немало времени, но спешить некуда. Если покончено с одним врагом — другой наверняка займет его место.(¹⁶)

Люттвак именует это «оперативным кодексом Политбюро», но мне это напоминает что-то происходящее прямо сейчас на наших глазах. Как будто кто-то в России внимательно проштудировал его книгу.
Россия, как ни парадоксально, во многом находится еще в плену гиббоновщины. У нас по-прежнему есть довольно сильная византинистика, хотя и не такая господствующая в мировой науке, как столетие назад. Ею занимается немало первоклассных ученых, хотя и не так много, как на Западе.
Но даже у многих из них чувствуется несколько критически-враждебное отношение к Византии как к социально-политической системе, унаследованное от выдающегося исследователя Александра Каждана, создавшего более изощренную версию «гиббоновского» мифа. В вину византийцам ставится… индивидуализм, тесно связанный с идеей монашества и представлением об одиночестве человека перед Богом, в то время как на Западе развивался корпоративизм, существовали феодальные и церковные иерархии, и в них развивалось гражданское общество.(¹⁷)
Византийское общество по Каждану было сперва затерроризировано тираническим режимом Андроника Комнина, а затем, ослабленное, добито Четвертым крестовым походом. Есть, правда, одна загвоздка. С одной стороны, режим Андроника, рисуемого Кажданом как правление кровавого и похотливого плешивого тирана, оценивался современниками не столь однозначно.(¹⁸) А с другой — свергнут был Андроник народным восстанием, что как-то плохо вяжется с картиной атомизированного и бессильного перед властью общества.
Есть, впрочем, и другая точка зрения, идущая от другого выдающегося нашего византиниста Геннадия Литаврина, некогда ближайшего соавтора Каждана. В своих последних работах Литаврин призывал «интересоваться вопросом не о том, почему империя погибла, а о том, где она черпала силы, чтобы в течение тысячелетия противостоять обстоятельствам, находясь почти непрерывно в экстремальных условиях».(¹⁹)
Если сравнить подход Люттвака и подход Литаврина, то начинает нащупываться суть «византийского урока». Оказывается, история Византии — это не история упадка, а великолепная школа экстремального выживания в режиме «один против всех». Те, кто привычно говорит о том, что «Византия пала», забывают о том, сколько она перед этим просуществовала.
А просуществовала Византия 1123 года.
Ни одно из возникших одновременно с нею политических образований не дожило до того майского дня 1453 года, когда пал Константинополь. Большинство великих империй, возникших позже Византии, не дожили до её падения — ни Арабский Халифат, ни империя Каролингов, ни монгольско-китайская империя Юань. Византию пережило поколение государств, родившихся через 600-700 лет после неё. «Срок» для этих государств подошел как раз сейчас, и большинство из них выглядят так себе. Никакой уверенности в том, что через полвека какой-нибудь Мехмед Завоеватель из ИГИЛ не въедет на джипе в Мечеть Парижской Богоматери, нет.

Часть 2

Источник