Вор у вора дубинку украл

Книга известного критика Бенедикта Сарнова "Феномен Солженицына", вышедшая в прошлом году, по многим данным и сама совершенно феноменальна. В частности, из неё отчётливо видно то, о чём раньше никто не говорил: что в "раскрутке" Солженицына с самого начала, с первых его шагов большую роль сыграли соплеменники критика. Он копошится во многих подробностях и мелочах литературной биографии писателя. Уделяет несколько страниц даже тому, из чьих ручек получил Твардовский как главный редактор "Нового мира" первый рассказ этого гения "Один день Ивана Денисовича": из ручек ли Льва Копелева, его ли супруги Раисы Орловой или сотрудницы журнала Аси Берзер. Думаю, что читателю нет до этого никакого дела. Но нельзя не заметить, что все эти ручки из одного этнического ресурса.
Да и в редакции журнала было тогда, как у гоголевского Янкеля в осажденном казаками Дубно: "Наших много!" И впрямь, члены редколлегии В.Г.Закс, А.И.Сац, Александр Моисеевич Марьямов, Ефим Дорош, да тут и Виноградов, который, к тому же, ещё и католик, да завредакцией Н.П.Бианки, да Инна Борисова, да помянутая Берзер... Только трое русских и было: сам Твардовский, А.Г.Дементьев и В.Я.Лакшин. А когда был ампутирован Дементьев, его заменил М.Н.Хитров. Правда, говорят, что ещё и уборщица тётя Нюша была русская.

А вот кто в мае 1967 года составлял и распространял письмо в президиум Четвертого съезда писателей в поддержку письма Солженицына туда же: сам Сарнов, Борис Балтер, Наум Коржавин (Мандель), Владимир Корнилов да какой-то Юрий Штейн — тоже, как на подбор. Письмо это подписали 80 человек, среди которых русских — около двадцати, почти все остальные — друзья Сарнова: Войнович, Лазарев (Шиндель), Слуцкий, Рощин (Гибельман) и т.д. То есть тут они составляли примерно 3/4, а вот с известным письмом "Раздавите гадину!" в "Известиях" 5 октября 1993 года картина более отрадная — их там всего-то лишь половина.
 
А кто были, по выражению Сарнова, те "присяжные борзописцы, которые по приказу с самого верха кинулись взахлеб хвалить "Один день": в "Правде", в "Известиях", "Литературке"? "Сочинение это пришлось ей (ораве? стае? шайке? банде? — В.Б.) сильно по душе". Ну, вообще-то, похвал было много. Но самым первым присяжным борзописцем (неужто по приказу с самого верха?) ещё в рецензии даже не на книгу, а на рукопись выскочил обожаемый старец Корней Чуковский; потом принялся взахлёб — знать, по тому же приказу — нахваливать уже книгу именно в "Правде" Самуил Маршак, о котором Сарнов когда-то написал чувствительную книгу; тут же в "Литературной газете" вылез ещё один присяжный борзописец и близкий друг нашего критика Григорий Бакланов — и тоже взахлёб. Именно на их захлёб счёл нужным опереться Твардовский в известном письме Константину Федину, возглавлявшему тогда Союз писателей, о "деле Солженицына": "Литературное чудо" — так озаглавил свою рецензию на рукопись "Одного дня" К.И. Чуковский..." и т.д.

Вот какова с молодых лет среда обитания критика Б.Сарнова — сплошь присяжные борзописцы.
 
Наконец, вспомним, кто и совсем в недавнее время душевней всех прославлял Солженицына? Говорящий мим Радзинский. Кто взывал с телеэкрана "Читайте Солженицына!"? Аномальный умник Борис Немцов. Опять же, "все наши". Но когда Полубессмертный свою роль выполнил, некоторые из борзописцев вдруг призадумались: "А не антисемит ли он? Ведь ещё образ Цезаря Марковича в "Одном дне" представлен без должного обожания... Странно... Сомнительно… Подозрительно..." А портретики в "ГУЛАГЕ": Ягода, Френкель, Сольц, Берман... К чему бы это?
 
У нас почему-то всегда стесняются анализировать событие с национальной точки зрения. Даже пустили в ход ловкую придумку, например, о преступности: "Преступность национальности не имеет". Она не должна иметь её перед законом, но у нас и тут имеет. Многочисленные факты вопиют: кавказцы убили нескольких русских ребят. А нам говорят: это инопланетяне. И отпускают прямо из зала суда или даже из отделения милиции. Только после многолетних раздумий Путин решился, наконец, убрать с должности министра МВД, которое несёт главную ответственность за борьбу против преступности, инопланетянина Рашида Нургалиева.
 
А вот Маркс и Плеханов, Ленин и Сталин не только не избегали национального аспекта явлений, но порой считали его совершенно необходимым. Так, Ленин в статье "Как чуть не погасла "Искра" рассказал, что в 1900 году на совещании в Швейцарии при обсуждении вопроса о создании партии Г.В. Плеханов был решительно против приёма бундовцев: "Вы молоды, — шумел маститый теоретик и пропагандист марксизма, — и плохо знаете это "колено гадово". Они националисты, и хотят не социализм строить, а эксплуатировать русских. Партия должна быть русской!". А женат он был, между прочим, на Розалии Марковне Богард (1856-1949), бывшей ему искренним и преданным другом. Разумеется, с Плехановым, несмотря на его огромный авторитет, можно было не соглашаться, спорить, что Ленин тогда и сделал, но важно, что они не стеснялись об этом говорить, спорили. Правда, Ленин по достижении тогдашнего возраста Плеханова и сам сильно вознегодовал против "бундовской сволочи" и "еврейских марксистов, которые скоро на нас верхом будут ездить".
 
Но вернёмся к нашим феноменальным баранам. В 2000-2001 годы появился двухтомник Солженицына о русско-еврейских отношениях "Двести лет вместе". Казалось бы, само заглавие преисполнено доброжелательства: ведь сколько прожито бок о бок! Да, были трения, взаимные обиды, но нельзя же всё это вечно помнить, давайте и дальше нога в ногу, ноздря к ноздре шагать в прекрасное завтра. Разве не так?
 
А вскоре вышла отдельным изданием работа Валентина Оскоцкого "Еврейский вопрос" по Солженицыну" (2004). Автор — еврей, в прошлом — любимец "Правды", потом — беглый марксист. По нынешним временам, только таким и можно верить, тем более, работа — предсмертная. Так вот он, пересказав разные оценки, в конце концов — как бронзой по мрамору: "Настаиваю категорически: на пятистах страницах плотного книжного текста я не нашел ни единого прямого повода заподозрить писателя в антисемитских пристрастиях" (с.6). Даже заподозрить! Правда, тут одна ошибочка: в двухтомнике не 500 страниц, а 1050. Тем убедительней мнение Оскоцкого: на тысяче с лишним страницах не поймал ни одной антисемитской блохи... Я его хорошо знал: большого ума человек.
Мало того, эта работа вышла под эгидой Московского бюро по правам человека. А директор этого Бюро — Александр Брод, члены совета — Леонид Жуховицкий, Александр Рекемчук — кто тут русский? Да разве они напечатали бы неправду, не выгодную себе! Но у Сарнова ушки на макушке, он самый чутконосый критик наших дней. Он не верит даже своим соплеменникам и друзьям.
 
Тут надо осветить эту фигуру поярче. Критик всю жизнь одержим буйными страстями. Их три.
 
Его первая большая страсть — патологическая любовь к писчей бумаге. Честно признаётся: "Я с детства питал какую-то странную необъяснимую любовь к тетрадям, блокнотам, записным книжкам — вообще к бумаге". Думаю, что никакой загадки тут нет. Просто уже тогда в подкорке жила мечта писать и писать, печататься и печататься, притом — как можно больше. Так что, точнее сказать, тут не любовь к бумаге, а страсть к его поглощению своими письменами. В советское время эта страсть удовлетворялась слабовато, выходили у Сарнова книги не часто и были страниц по 100-200-300, ну, от силы 350. Зато уж ныне, когда нет никакого контроля и цензуры, он развернулся! Вот книжечка "Скуки не было" — 700 страниц (41 печатный лист), и это только первая часть воспоминаний, вторую я не видел. Да уж наверняка не меньше. Затем одна за другой выскочили фолиантики в 600 страниц (38 п.л.), в 830 с. (43 п.л)... 830 с. (43 п.л)... 1000 с. (52 п.л.)... 1200 с. (62 п.л).... И всё каким форматом! И вот  "Феномен Солженицына". Мне дала её посмотреть соседка по даче. Это 845 страниц. Правда, на 3/4 или даже 4/5 она, как и другие его книги, состоит из чужих текстов — от Льва Толстого да Валерии Новодворской. Но это не важно, главное, бумажная страсть удовлетворена полностью!
Кстати, Солженицын тоже был одержим этой страстью. "Раковый корпус" — 25 листов, "В круге первом" — 35 листов, "Архипелаг" — 70, "Теленок" — 50, а там ещё необъятное десятитомное "Красное колесо", "Двести лет вместе" — 66,5 п.л. ...Сопоставимые объемы! А причина такого поглощения бумаги у обоих одна — мания величия: оба уверены, что все, ими написанное, ужасно важно, бесценно и интересно для читателя.
 
Примечательно, что при такой страсти к писанию Сарнов до сих пор не понимает некоторых простейших правил приличия в этом деле. Например, нельзя же ставить подряд одно за другим имена разных людей. А у него то и дело видим: "у жены Гриши Свирского Полины" — 3 имени... "шандарахнула бы Лидия Корнеевна Веру Васильевну Смирнову" — 5 имён!.. "друг Василия Семеновича Семён Израилевич Липкин" — 5 имен!.. "дневники секретаря Константина Михайловича Симонова Нины Павловны Гордон" — 6 имён!.. "отрывок из письма Татьяны Максимовны Литвиновой Эмме Григорьевне Герштейн" — 6 имён"! И так далее. Ну, какой гений?
 
А какими словесами нашпигованы его тексты!.. "Тезаурус"... "флагеллант"... "макабрический"... "каталептический"... "филиация"... "экстраполяция"... "сублимация"... "контаминация"... Уж не говорю о таких более внятных речениях, как "аллюзия"... "оксюморон"... "перифраз"... "эскапад"... Какая учёность!..
 
А рядом с этой изысканной учёностью — оксюморончики такого пошиба: "Он что, вам в щи насрал!" С другой стороны, некоторые из этих мудрёных слов и даже литературоведческих терминов,  что любой критик обязан знать, Сарнов просто не понимает. Например, у него перифраз — это пародийное коверкание, перефразирование какого-нибудь известного текста. Так, уверяет, что где-то когда-то какие-то школьники распевали:
Союз нерушимый голодный и вшивый...
 
Вот, говорит, вам типичный перифраз. О школьниках тут, разумеется, полное вранье. Это он сам сочинил и просил мамочку напевать ему перед сном. А о перифразе — как раз вшивая неграмотность, ибо это слово означает не коверкание, не перефразирование чужого текста, а совсем другое — иносказание: не "лев", а "царь зверей", не "чемпион мира по шахматам", а "шахматный король", не "критик Бенедикт Сарнов", а "графоман Беня" и т.п. Он не понимает даже столь простого литературоведческого термина, как "гипербола", но писать об этом уже просто тошно.
 
А вот он потешается над известной надписью Сталина на поэме Горького "Девушка и смерть": "Эта штука посильнее "Фауста" Гёте. Любовь побеждает смерть". Ах, как смешно и несуразно — "штука"! А что смешного? Маяковский не на книге для личного пользования, а в стихотворении для газеты назвал поэзию "штуковиной" да ещё "пресволочнейшей". Да и сам Сарнов буквально через несколько страниц пишет: "Загадочная всё-таки штука — человеческая душа!" Вот так да! Другому запрещается книгу назвать штукой, а для самого бессмертные души — штуки!
Но критик изменил бы себе, если бы ещё и не соврал: "Поэма Горького немедленно была включена в школьные программы". Ведь долгие годы никто и не знал об этой надписи Сталина. В программе были "Песня о буревестнике", "Песня о соколе", "Старуха Изергиль", "Челкаш", "На дне", "Мать", в десятом классе — "Жизнь Клима Самгина". Едва ли хоть что-нибудь из этого Сарнов читал.
 
И вот при такой-то амуниции Беня берется рассуждать о языке Толстого или Чехова! Где ты у них найдешь что-нибудь подобное хотя бы этим длинным  колбасам из пяти-шести имён?
 
Вторая аномальная страсть Сарнова, как можно было уже догадаться, — ненависть к стране, где он родился, к её строю, к её руководителям. Уже с восьми лет, по собственному признанию, он стал политически развитым антисоветчиком. А из руководителей СССР ненавидит, прежде всего, разумеется, Сталина, при имени которого у критика тотчас начинается приступ падучей, как у известного Павла Смердякова, героя Достоевского. Но это не мешает эпилептику "каждый год пятого марта — в день смерти Сталина — собираться с друзьями и пить за то, что мы его пережили". Каждый год! Это уже сколько раз? 55! И друзья-то уже почти все перемерли, а он всё пьёт...
 
Сюда же надо отнести и его страстное отвращение к армии, к службе в ней, при одной лишь мысли о чём даже в мирное время меня, говорит, "бросало в холодный пот". Можно себе представить, что бы с ним случилось, если его забрили в армию в военное время, хотя признаётся, что нападение Германии, начало войны он встретил ликованием.
 
Третья страсть — национальный вопрос. Он у него постоянно свербит с детства. Это какая-то помешанность на национальном в самых разных формах. Уверяет, например: "Мы все — от мала до велика — тех, кто вторгся тогда на нашу землю, называли немцами. Не фашистами, не нацистами, не гитлеровцами, а только(!) вот так, немцами". И через несколько страниц в связи с тем, что Симонов в 1948 году при переиздании в одном стихотворении, написанном в 1942-м, поменял "немца" на "фашиста" с той же одержимостью твердит: "Такая в то время была политическая установка: в 1948-м никакой редактор "немца" уже не пропустил бы". "Установки", приказы, заговоры, как уже отмечалось, мерещатся ему всегда и во всём. И тут же тяжкое клеветническое обвинение: "Эта замена прозвучала тогда чудовищной фальшью. Мы воевали (они воевали!) не с "фашистами", а — с немцами. Только так, и не иначе называли мы тогда врагов. И были правы". Так что, немцы не имели никакого отношения к фашизму?
 
Вот уж поистине чудовищный вздор! Ведь Беня во время войны был уже здоровым малым призывного возраста и должен бы видеть своими глазами, слышать своими ушами, что в разной ситуации, с разных "трибун" мы говорили тогда и "немцы", и "фашисты", и "нацисты", и "оккупанты", и "гитлеровцы" — где что больше подходило и во время войны, и после. Ничего не видел, ничего не слышал — весь был поглощен страхом перед призывом в армию.
 
Ну, как можно не знать человеку его возраста, что в первые же дни войны на всю страну гремела песня, в которой были и "фашистская сила тёмная", и "гнилая фашистская нечисть"? А в первых же выступлениях по радио и Молотова, и Сталина тоже — и "фашистская армия", и "фашистское нападение", и "немецко-фашистская армия", и "гитлеровские войска", да ещё и "людоеды и изверги". А почти все приказы и доклады Сталина кончались заклинанием "Смерть немецким оккупантам!" Да ещё слышал ли критик о знаменитой картине Аркадия Пластова "Фашист пролетел", написанной в 1942 году? Наверняка не слышал. Такая живопись ему — до лампочки.
 
А после войны? Да вот хотя бы знаменитый рассказ Шолохова "Судьба человека". По причине своего отвращения и злобной вражды к писателю Сарнов рассказ не читал. Но мы-то читали и видели там: "немец тогда здорово наступал"... "я в плену у фашистов"... "немецкие танки"... "Ты что ж делаешь, фашист несчастный?"... "эсэсовские офицеры"... "на мотоциклах подъехали немцы"... и т.д. То есть, как хотел автор, так и писал. А ведь это не какой-то доклад, а задушевная исповедь исстрадавшегося человека, и написан рассказ не в 1948 году, как в случае с Симоновым, а уже в 1956-м, и никакой редактор, никакая "установка" не помешали автору называть немцев то немцами, то фашистами, то эсэсовцами. А ведь Сарнову кто-то и верит. Как же! Ему под девяносто, он видел всю войну из окна Елисеевского магазина, наверное.
 
Спрашивается, почему, зачем он с такой осатанелостью твердит свою всем очевидную глупость? Только для того, чтобы в итоге заявить: "И так же были правы поляки в 1939-м, и венгры в 1956-м, и чехи в 1968-м, и афганцы в 1980-м, называя вступившие на их землю войска не советскими, а — русскими". Значит, всё лежит на русских.
Но вот читаем (следите за руками): "Когда Сталин произнес свой знаменитый тост за русский народ...". Руки на стол, месье! Это был тост за весь Советский народ, "за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа". Если бы, допустим, подобный тост захотел после войны произнести Черчилль, то, надо думать, он сказал бы о всём народе Британской империи, в том числе, о шотландцах, ирландцах, уэльсцах, но прежде всего — об англичанах, т.е. как и Сталин — о государственнообразующем народе. Ни тот, ни другой не могли же в тосте перечислять все народы своих великих держав — их сотни. Казалось бы, ясно и просто.
 
Но Сарнову, как и Борису Слуцкому, многим другим его друзьям, тост решительно не понравился. И когда он увидел, как обрадовался тосту некий Иван Иванович, критик подумал: "Уж не шовинистические ли струны заговорили в его сердце... Ведь воевали все, а не только русские. Зачем же противопоставлять один народ всем другим?" Где же тут противопоставление украинцам или белорусам, чувашам или удмуртам, евреям или чукчам, если тост за весь народ страны? Но, кроме того, есть факты и цифры. Например, 66,402 % наших безвозвратных потерь на войне — русские. Ближе всех к ним в этой трагическом перечне украинцы — 15,89% (Великая Отечественная война без грифа секретности. Книга потерь. М. 2009. Стр. 52). Есть и такие цифры: за годы войны звание Героя Советского Союза получили представители 63 наций и народностей, в том числе — 8182 русских, 2072 украинцев, 311 белорусов, 161 татарин, 103 еврея и т.д. (Герои Советского Союза. М. 1984. Стр. 245). Всех, хоть это и не тост, я тоже перечислить не могу. Сказал бы тебе, Беня: загляни в эти книги, но знаю, что у тебя их нет, они тебе до фени.
Что ж получается? Сарнов согласен считать, что, допустим, подавление восстания в Венгрии — это дело русских, хотя знает: то была акция стран Варшавского договора, да и в Советской армии были тоже не одни русские. Тут он не видит у себя противопоставления русских другим народам, а в тосте Сталина — вот оно самое!
 
Кстати говоря, восстание в Венгрии, как показал С.Куняев в книге "Жрецы и жертвы холокоста" (2012), было не столько антисоветским и антирусским, сколько антиеврейским. Действительно, трудно понять, почему после войны венгерскую коммунистическую партию, а потом и Совет министров возглавил еврей Матиас Ракоши. Это в Венгрии-то, у народа которой так сильно национальное чувство. Есть тут и другие странности. Например, Сарнов вспоминает, что когда работал в "Литгазете" и сдавал ответственному секретарю редакции О.Н. Прудкову статьи в очередной номер, тот частенько говаривал: "Бенедикт Михайлович, что ж у вас всё евреи да евреи". "Какие евреи? Где? — возмущался Беня. — Вот Исбах. Это известный русский писатель! Его читают в дворцах и избах. А вот Гринберг, Бровман..." Деликатный Олег Николаевич не знал, что ответить борцу, и на страницы газеты шли косяком русско-сарновские писатели, в том числе такие бесцветные, что названы выше. И он ликовал.
 
Но вот однажды с женой он оказался в Грузии. Кажется, переводил какого-то грузинского писателя. Ну, известное дело — широкое грузинское застолье. Встаёт хозяин и торжественно провозглашает тост: "За наших дорогих русских друзей, осчастлививших!.." Вдруг громко подаёт голос супруга Сарнова: "Позвольте, но мой муж не русский, а еврей, и я не русская, а украинка!" Словом, русским духом здесь, мол, и не пахнет. И муж не осадил супругу, не шепнул ей "Ксантиппа, заткнись!", не поправил в том духе, что да, еврей, но ведь русский литератор, принадлежу к великой литературе Пушкина и Толстого. Что ж получается? В "Литгазете" он представлял евреев русскими писателями, а сам в Грузии пожелал быть не русским литератором, а евреем. Загадочно...
 

Владимир Бушин 

Продолжение следует
 
Источник