Позиция (быль) - на конкурс ко Дню Победы

Ingvar Ruricson

 

– Хорошая была позиция, нечего сказать. Слева по-над берегом ручья роща, не так чтобы очень густая, но всё ж таки не побежишь. Справа вдоль дороги откос вдаль уходит, видать, как дорогу-то ставили, холм срыли, вот откос и остался. Не ахти что, но опять же, как лейтенант говорит, препятствие. А та дорога-то вьётся, вьётся и аккурат перед нами из-за оврага выныривает, так что голую гальку далеко видать, а нас с пулемётом за ней под неприметным холмиком, ну ни в жизть не заметишь. 

 – Молодой наш лейтенант, а поди ж ты – головастый. Ну, как немец попрёт – деваться ему некуда, аккурат на нас выйдет, как волк на флажки. Одним словом «дефиле», – в голове внезапно всплыло по-мальчишески нежное лицо лейтенанта. – А може и не попрёт... На всё счастье надо иметь. Тут ведь главное спокойствие, – снова вспомнились слова лейтенанта. – Раньше времени не стрелять, подпустить поближе, а то и себя погубишь, и дело завалишь. – А вокруг тишь, благодать – дух по-перед дождём чудодейный, аж в груди свербит, и стрижи разбаловались над самой землёй. – Цырк, цырк... цырк. – Ой, голова моя садовая, так то ж старшина наш мне цыркает – условный сигнал подаёт. Стало быть идут… 
           На горизонте под клонящимся к западу светилом медленно, словно волны на море, стали появляться цепи немецких автоматчиков. Как-то безобидно выглядели они с такого расстояния, беззаботно, словно и не враг вовсе, а так – мужики на покос вышли. – Ну, теперича не зевай. Голову пониже, поймать в прицел на всякий случай. Хоть дистанция и большая, а всё спокойней. Постепенно стали слышны голоса и видны новенькие гимнастёрки с шевронами на локтях – ишь как идут, как на парад, даже не пригнутся – одним словом СС. Смотрю на них, а сам в голове счётчик отсчитываю – 500 м, 400, 300. Зубы скалят гады. Старшина сказал: – В упор, чтобы видеть бляшки на пряжках. – Шебутной этот старшина, вечно небритый, к нам, видите ли, из морпехов переведён, а сам даже плавать не умеет «морской волк» хренов. Но дело знает, с таким не забалуешь – замуштрует так, что разберёшь и соберёшь ДШК по нормативу даже после трёхдневной попойки.
– Ну вот, кажись, пора. Ближайшую цепь на прицел, беру крайнего и а-к-к-у-р-а-т-ненько… Но пулемёт молчит. Передёргиваю затвор и снова на гашетку – ни зги. Как же так, ведь самолично утром всё чистил, перебирал. И тут откуда-то сзади из головы, перекрывая собственные мысли, голос старшины – Слушай мою команду! К полной разборке матчасти, приступить! – А фрицы уже туточки, рядом, и впрямь пряжки блестят.
– Только не в живот, только не в живот – будто уж по спине ползает. У нас тут солдатика давеча убило в живот, да не сразу-то убило, мучался горемышный двух часов боле. Мы его, само собой, перевязали. Да что там, как же его в медсанбат, когда над башкой «лаптёжники» – Юнкерсы значит, ну висят и висят – спасу от их нет. Так и помер.
           Привычным быстрым движением пальцы сами нашли крепёжные защёлки, нажали. Так, коробку налево, приёмник направо, затвор налево, шток с пружиной направо – вот оно, шко-ола! – А это что такое? Почему барабан не ходит, а должен. – Камушек чуть больше макового зёрнышка застрял под крышкой приёмника и не давал подать патрон. – Видать, когда через перелесок ДШК тащили, не доглядел. А мы его ветощью, ветощью – спокойствие, только спокойствие. Ну, кажись, заходил, завертелся миленький. – А фрицы уже шагах в пятидесяти, идут, дурьи головы, как на гулянке с бабами, переговариваются, особливо вон тот вихрастый прямо передо мной. – Врёшь, теперь не возьмёшь. Поверите? Рук я тогда даже не чувствовал, вроде мои, а вроде не мои, только перед глазами летали. – Щелчок – кожух сел на место. – В пустоту сознания полетел рапорт: – Оружие к бою готово. – Эх, молодец старшина!
Но немец тоже услышал звук и, как лось на охоте, потянул ноздрями воздух. – Чёрт, заметил! –        Прятаться уже не имеет смысла. Быстро разворачиваю турель. Прицел. Гашетка!.. Опять ничего, неужели конец?.. Нет не хочу, не так… – И тут вместо немца всплывает перед глазами страница из памятки по уходу за оружием. – А тот гад уже «шмайсер» свой вскидывает и аккурат в мою-то сторону поворачивает, но как-то медленно, как в кино. – Ну конечно, затвор! Извиняюсь, соплю в нос быстрей не втянуть, как я тот затвор передёрнул. Лязг – и тишина, и немец почему-то застыл, один глаз сощурил для прицеливания, другим, чуть наклоняясь, лупится – голубой такой глаз, ариец хренов. Не пойму, чего это сердце так быстро колотится.
Дьявольским фейерверком брызнули во все стороны осколки черепа, а потом сверху вниз чуть наискось фрица разрезало напополам. – Так это же пулемёт – ожил, родимый. – Ну выносите, милаи! – За Шурку маво безотцовщину, и что поле не кошено, и баба не ухожена! Нате вам, гости дорогие, незванные! – Первая шеренга цепи была скошена кинжальным огнём, не успев даже понять, что произошло. – Пули с фланга с утробным бульканьем прошивали сразу по нескольку тел и с победным визгом уходили в предвечернюю синеву. Вторая шеренга остановилась в нерешительности – откуда взялся этот пулемёт? – но была застигнута на месте. Третья, чуть поодаль, попятилась, повернулась, побежала, а вслед и все остальные смешались и брызнули кто куда. А пулемёт всё ревел и ревел, разрывая предзакатные сумерки, а враги всё падали и падали, как трава под косой.
В тот день 1942 года менее чем за десять минут один солдат Советской армии в упор уничтожил роту, т.е. около трёх сотен фашистов.
– Товарищ специальный военный корреспондент, вы только про голоса-то в газету не пишите, а то однополчане в дурку определят.
– Да и что я? Я ничего. Просто позиция у нас тогда была хорошая.