Убить Ленина?

Неблагодарные и беспамятные, одурманенные и зомбированные, мои современники… Как много вас, живущих и незнающих. Как много людей диванов и твиттерных хипстеров сейчас восклицают:

 «ах, если бы…, а вот если бы я попал туда, я б спас Россию.., да, я б убил бы Ленина и в России сейчас была бы благодать: монархия, храмы и куча священников, либо учредительное собрание и американская демократия». 

Ну допустим священников да «золотых куполов» и сейчас выше крыши. Но речь пойдет не об этом. В чем я согласна со своими оппонентами, это в том, что смерть Ленина все бы изменила в истории. Не было бы СССР, не было бы и России. Уж извините меня «коммунисты», но тут я убеждена. И никакой Сталин, образца 1918 года, ничего бы сделать не смог. И Троцкий с остальными тоже. Хотя не стоит не вам, ни мне заниматься пустым «еслибизмом».


Хочу перед современниками реабилитировать их предков. Не рабочих и крестьян, а  всеобще подразумевающихся, наших дивано-хипстерных предков – т.е. дворян. Ведь те, кто СЕЙЧАС жаждет уничтожить Ленина, они считают, что уж их-то он лишил счастливой доли: богатства, привилегий, титулов, сословий, кубышек, заводов, газет, пароходов, яхт и т.п. Что он потомок графа, князя, предводителя дворянства, купца первой гильдии, священника, на худой конец – справного хозяина. Давайте забудем, про то, что население России того периода на 85 % составляли крестьяне и согласимся, что все, впадающие в истерику при виде Мавзолея, действительно потомки благородных лишенцев.
Так о чем же думали ваши предки? Нет, они не были ни глупее вас, ни трусливее и уж тем более они были благороднее вас. Они жили там и тогда, они видели своими глазами окружающую действительность. Они думали и принимали решения. Умные циники уехали за границу, умные идеалисты пошли на службу новой власти. Храбрые пошли воевать - одни за белых, другие за красных. И не вам их упрекать, они совершали поступки, ваш потолок – нажимать кнопки на клавиатуре.
Как писал царский и колчаковский офицер, герой и поэт белой эмиграции Арсений Несмелов:

«Зачахнем и вскорости вымрем

В китайском безлюдьи глухом,

Но помни, конторская мымра,

САМ Ленин был нашим врагом».

Его враги его уважали и понимали против кого шли, помни это и ты - современная «конторская мымра». Даже если сейчас тебя называют более толерантно – «офисный планктон».

Но были и другие - выбравшие дорогу Фанни Каплан. Их было много, мужчин. Тех кто не перекладывал на женские плечи решение своих задач.  Бывших террористов-эсеров и офицеров-фронтовиков, революционеров и монархистов. Решивших убить Ленина во что бы то ни стало. Наверняка о многих из них вы никогда не слышали, потому что не знаете истории своих предков, истории своей страны. Вам хватает информации из зомбоящика. Не пора ли узнать настоящую правду?

По разному складывались судьбы этих людей. Про всех в маленькой статье не расскажешь. Вспомним об одном, так называемом первом, покушении на Ленина. Символично, но оно произошло 1 января 1918 года. В день первого нового года советской власти. По официальной версии Ленин в автомобиле возвращался с митинга, автомобиль был обстрелян. Платтен, швейцарский революционер, рукой пригнул голову Ленина, в эту руку и попала пуля. Т.е. Ленин остался жив чудом.

А теперь подробности. Не из советской пропаганды, а из личного дневника главного исполнителя теракта, русского офицера Решетова. День за днем он описывал события. Позже, когда группу офицеров, совершивших теракт, арестовали, дневник попал в руки чекистов.
Еще летом 1917 года фронтовики, четыре года воевавшие против германцев, кормившие вшей, ходившие в атаку, хоронившие своих друзей,  узнали из СМИ про «предателей-большевиков», про «шпиона Ленина». Были те, кто поверили. И когда в октябре, сидя в окопах, наблюдая за дезертирством солдат, за братанием с врагами, за развалом фронта, они услышали о захвате власти большевиками, об объявленном мире, они поклялись убить «предателей». Вместе с развалившейся армией офицеры-одиночки отправились в Питер, чтобы стать «спасителями Отечества». Нет, они не рванули с вокзала, размахивая пистолетами, в Смольный. Они были не дураки и еще на фронте поняли, что большинство народа будет против них, что их порвут раньше, чем они доберутся до Ленина. Они не боялись смерти, они боялись не выполнить свою клятву. Романтики находили друг друга в кипящем Питере, как ртуть собираясь в организацию. Они находят эсеров, с удовольствием согласившихся им помочь, начинают готовит операцию. У них все как положено, конспиративные квартиры, клички, разведка. Например, у старшего псевдоним был «Капитан»,  того офицера, который в Смольном следил за передвижениями Ленина, знали как «Технолога». Сам автор дневника взял псевдоним «Решетов». Под этим именем я и буду упоминать его. На самом деле его фамилия была Ушаков.

Итак разрабатывается несколько вариантов возможных операций, засады и пути отхода. Готовятся оружие и бомбы. Несколько вариантов покушения предусматривало использование бомб.

Давайте мы с вами на основании дневника пройдем тот же путь в тот роковой день.

Решение принято. Это совершится сегодня, именно сегодня, 1 января, «красногвардейцев провожают на фронт. Проводы в цирке Чинизелли. Ленин обещал там быть. Ждут к восьми часам». Ленин будет выступать на митинге. Офицеры смешаются с народом, дождутся окончания выступления, и пока он будет прощаться, устроят засаду на пути его следования на следующий митинг.

«Капитан говорит, как нужно действовать.

— Убьем, когда будет уезжать с митинга. Стараться из револьвера, чтобы не побить народ. Если не выйдет — бомбу. Всем делать нечего.

Двое — остальным со мной, — помочь или выручить. До времени не уходить. Живым в руки не даваться».

Ленин, как и другие партийцы, беспрестанно мотался по митингам. Это входило в обязанность каждого коммуниста, независимо от занимаемой должности, - быть с народом, отвечать на волнующие вопросы, отвечать за свои дела. Вопросов было много, и не только у рабочих-крестьян на митинге, вопросов возникало много и у офицеров. Они любили свою Родину и многого из происходящего не могли понять. Не могли понять свой народ. Но они все равно, в отличие от современных подонков-террористов, старались, чтоб никто из простых людей при совершении теракта не погиб. Тех самых рабоче-крестьян, которые поддерживали Ленина и партию большевиков. Это вам не нынешний кумир совестливой интеллигенции Бунин, который ненавидел «восставшее быдло». Который сам трусил совершить поступок и надеялся только на германцев или англичан: вот они придут и наведут порядок, развешают это быдло на фонарях. Решетов со сотоварищи не перекладывали своих задач на чужих дядь и не боялись – «Живым в руки не даваться». Забегая вперед, чтоб не было недомолвок, они не сдавались, из захватили врасплох, из засады. Тут их тоже нельзя упрекнуть.
Чтоб понять происходящее перерождение русского гражданина и патриота, его путь к красным, надо читать этот дневник, а не булгаковско-бунинскую беллетристику.
Вернемся к событиям. С большим трудом, используя силу и наглость, Решетов прорывается на митинг в цирк. Это не так легко, желающих было значительно больше, чем пространства.

«Я рванулся и прорвал оцепление. Толпа сомкнулась. Ее задержали у входа.

Но я уже в цирке.

Красногвардеец, маленький и коренастый, в пиджаке, перетянутом подсумком, с винтовкой, кажущейся непомерно большой, ухватился за полушубок.

— Товарищ, нельзя.

Но я вырвал из рук его конец полы и крикнул:

— Я комиссар!

Мой вид и тон говорили о том, что он жестоко ошибся, задержав меня, и что разговаривать с ним мне совершенно неинтересно — красногвардеец дал дорогу».

Решетов ворвался в первых рядах и сразу начал искать свою цель. Не ошиблись ли они, тут ли он, смог ли приехать? Из-за любой мелочи план мог сорваться.

«Народ валил. Цирк наполнялся, и все кричали, приветствуя того, кто приехал.

А на трибуне, среди каких-то незнакомых людей, стоит человек.

— Он!

Разве я могу не узнать его сразу? Плотный. Городское пальто. Руки в карманах. Шапка.

Он стоит как человек, которому кричат «ура» и который не может в этом крике принимать участие.

Он стоит величественно и просто.

Он улыбается и терпеливо ждет.

И это были минуты, когда на смену обычным чувствам явились какие-то особенные.»

Толпа прибывает, общие эмоции захлестывают. Решетов не какой-то деревенский мальчик, не экзальтированная курсистка. Человек из окопов, нюхавший порох, убивавший врагов и хоронивший друзей. Он не наш современник с дивана и из-за компа, привыкший  только к виртуальным стрелялкам. Ему не надо спрашивать себя,  как Раскольникову, - а смогу ли я. Он на собственном опыте знает, что сможет. Но… читаем дальше.

«Люди в шеренгах кричат и кричат, и не хотят остановиться, и тянут «ура», как молитву, и дух величайшего одушевления царит над этой толпой и над этим человеком, в незнакомом полуосвещенном цирке. И я слышу, что я тоже кричу. Не рот раскрываю, как нужно делать, чтобы видели другие, что кричу; и не думая худого, а нутром кричу, потому что кричится, потому что не могу не кричать, потому что забыл все, потому что рвется из нутра что-то неудержимое, стихийное, помрачающее рассудок и рвущее душу, и какая-то сила неведомая подхватывает и несет, и кажется, нет ничего и только ощущение захватывающего простора, беспредельной шири и безграничной радости.»

Решетову сейчас нужно знать не «смогу ли я», а нужно быть увереным «захочу ли», «надо ли». Он силой рвется к самой трибуне, чтоб взглянуть в лицо, в глаза Ленина. Он не хочет верить никому, ни красным, ни белым, он хочет решить это сам.

«Я вижу совсем близко от себя доброе и простое лицо, улыбающееся мне лицо и глаза, горящие нежностью и любовью...»

Наверное именно сейчас рухнул старый мир русского офицера. Еще остались осколки этого мира, заставившие его стрелять в Ленина в этот день, но они не смогли сдержать дрогнувшую руку.

«И тогда человек в пальто стал говорить.

Не помню ни единого слова из сказанного им тогда. И в то же время знаю, что каждое из слышанных слов тогда ношу в себе...»

А теперь вспомните современные сказочки про «германские деньги», «накокаиненных матросов», «пьяных солдат». Перестаньте плевать в ваших предков – они сами сделали свой выбор, не из-за страха перед евреями-комиссарами, не из-за трусости перед китайцами и латышами.

А наш Решетов отправляется выполнять свой «долг», долг перед клятвой, долг перед товарищами. Именно ему оказана самая высокая честь – лично убить Ленина. Он не забыл и не отказался, он офицер, он «взял на себя». Нигде в дневнике он не занимается самовосхвалением, но нам должно быть понятно, что друзья не зря выбрали на самый ответственный пост именно его. Это не случайный жребий, к этому пришли сознательно, как к выбору самого лучшего из своих рядов. Он сам раздает последние команды.

«Из револьвера можно промахнуться, а бомбу кидать у подъезда неудобно, побьем напрасно много людей. Мы его остановим и убьем на мосту через Мойку. Я это сделаю сам. Но нужно автомобиль задержать и нужно его не прокараулить. Поэтому мы должны поставить посты в разных местах, на поворотах пути, чтоб первый, проследив, как следует, дал сигнал второму, второй — третьему, чтоб нам на мосту не прозевать и не ошибиться. Макс, Капитан и Сема со мной, остальных мы выставим дозорными. Так? Согласны. Капитан согласен вполне.»

Должна сказать, что первоначально план был другим, но тут Решетов начинает командовать и меняет все планы. Он действует интуитивно. Зная его мысли, читая дневник, мы можем строить предположения, что отказываясь от убийства Ленина сразу на выходе из цирка, распыляя силы, Решетов неосознанно не хочет этого убийства. Затрудняет достижения их цели. Что сподвигает его товарищей согласится с новым планом, не таким эффективным, как прежний, нам уже не ведомо. Итак все согласны:

«Капитоныч у автомобиля... Моряк на первом повороте... Технолог — как выйдет автомобиль из-за угла... Капитан и Сема у моста. Я с Максом на мосту.»

Сам Решетов в тот момент уверен – он сможет, он совершит. Ему передают сигналы о продвижении автомобиля и он готовится. Никаких посторонних мыслей в голове, никаких душевных метаний, трезвый расчет…

«Сейчас! Автомобиль идет. Бомбой, только бомбой. Кидаюсь вперед — автомобиль медленно движется. Почти касаюсь крыла. Он в автомобиле. Он смотрит, в темноте я вижу глаза его. Бомбу!..

Но почему автомобиль уходит, а бомба в руках?

Вот я вижу и знаю, что бомба в руках и автомобиль уходит и что нужно бомбу кинуть, и чувствую весь ужас того, что не делаю этого и не могу делать. Словно кто связал по рукам и ногам.

Словно вдруг вся земля, все небо, все люди, все дома страшной силой сразу сковали железом руки, ухватили тысячами клещей, и я нечеловечески силюсь и не могу порвать, не могу разжать, выйти из оцепенения...»

И тут Решетова охватывает ужас от совершенного, вернее от несовершенного.

«Все кончено!

И тут только понял Капитан, что он проиграл сражение. Солдаты его «размякли» — он не мог в этом не убедиться, и он открыл одинокую стрельбу.

Вдруг выстрел. Стреляет Капитан. Капитан дает сигнал! Капитан не отпустит.

И сразу и ночь, и туман, и уходящий автомобиль... проникли ужасом того, что я сделал.

И снова выстрел Капитана, и я слышу, как ударила пуля в кузов. Капитан стреляет.

Что я наделал, я не бросил бомбы! Я выхватываю наган и, стреляя, бегу за автомобилем. Что это? Автомобиль остановился! Я не верю глазам своим. Нагнать и бросить бомбу. Бегу. Но нет, автомобиль не остановился. Это просто сообразительный шофер свернул машину в переулок...»

Вот такая внутренняя драма человека. То, что в художественной литературе называется «душа разрывается». Решетов возвращается и лихорадочно пишет и пишет свой дневник, пытаясь понять себя самого. Он хочет убить Ленина и одновременно не хочет.
А далее проходит время, всю группу захватывают, дневник попадает в руки следователей. Группа разоблачена с помощью солдата-фронтовика, тоже приехавшего с фронта для «спасения Отечества» и присоединившегося к «партизанской шайке» (как они сами себя называли). Солдат тем же путем приходит к решению о правоте большевиков.
Офицеров захватывают, они сидят в тюрьме и ждут решения своей участи. Расстрел так расстрел. Но в феврале немцы переходят в наступление и «германский шпион» Ленин, вместо того, чтобы сдаться, чтоб хлебом-солью приветствовать своих хозяев, ударяет в набат – «социалистические ОТЕЧЕСТВО в опасности!» Патриоты, сидящие в тюрьме за покушение на Ленина, пишут ему письмо с просьбой отправить их на фронт в первых рядах, воевать против немцев. Против тех, кто убивал их товарищей, против кого они воевали 4 года. Делать то, ради чего и собирались убить Ленина – продолжать войну со своими врагами.
И опять происходит чудо, я не знаю как это еще можно классифицировать. Письмо попадает к Ленину. Кто еще мог взять на себя ответственность и отпустить его убийц?

На письме появляется ленинская резолюция: «Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт». Они отправляются на фронт.

Дальнейшая их судьба неизвестна. С самим Решетовым-Ушаковым Бонч-Бруевич столкнется на похоронах Ленина. Он вспоминает:

«Ночью вошел с идущими чередой на поклон и лицезрение того, кто дорог всем и каждому, вошел громадный, высокий, вошел и отшатнулся и стал в стороне, стал и смотрит, бледный и недвижимый, и тихо-тихо склоняется на грудь его победная головушка. Жестокая мука и боль искривили его лицо, и слезы наполнили его глаза, и он, большой и смелый, он, видимо, видавший виды, готов вот тут сейчас почти расплакаться.

Смотрю — знакомый человек...

Идет сгибаясь, точно тяжелая ноша давит его...

Подходит...

— Узнаете?

— Да, узнаю,— сразу мелькнуло мне далекое прошлое...

— Я — Ушаков...

Да, Ушаков, это тот, один из трех, кто стрелял в Владимира Ильича еще в 1918 году в Петрограде, когда он возвращался с митинга в казармах и когда его автомобиль был изрешечен револьверными пулями.

…Не однажды сообщал я Владимиру Ильичу о результатах следствия, беспощадно разоблачавшего врагов революции.

— Да так ли все это? Да верно ли? Смотрите, нельзя так... Нет, это надо доказать... Это может каждому показаться... Эти показания недостаточно достоверны...

И так каждый раз. Самые большие препятствия в следствии по делу покушения на его жизнь ставил нам не кто иной, как он сам, нередко переходя как бы в защитника арестованных врагов его и наших...

И вот, когда решительно все было доказано, когда цепь свидетельских показаний замкнулась, когда не было ни малейшего сомнения, что это они совершили то, что чуть-чуть не отняло у пролетарской революции ее вождя,— вдруг грянула под Псковом пушечная канонада перешедших в наступление немцев…

— На фронт! Хотим на фронт! Просим, умоляем бросить нас на бронепоездах на немцев, в самых первых рядах!..— писали мне арестованные контрреволюционные террористы…

— Владимир Ильич, они,— он сразу почувствовал, кто «они»,— просят бросить их на фронт, на немцев. Виновность их вполне доказана...

— Освободить, сейчас же! Хотят на фронт — послать!..

— А дело?

— Дело кончено...»

Вот такой вот «красный террор»…

Понять Ленина невозможно, ни один ярлык ему не подходит. Чем более читаю его самого, и написанное про него другими, тем более отчаиваюсь его просчитать, уложить в какую-либо схему. Наверное тут нужно отдаться интуиции. Понять тех людей, кто его видел, слышал, общался.

«— Позвольте мне остаться здесь у гроба,— глухо, с надрывом сказал мне Ушаков.

— Останьтесь...— ответил я ему.

И он остался, стал в стороне и как изваяние, не двигаясь, смотрел долго-долго в успокоившееся лицо того, кто был пред дулом его револьвера и которого он понял, он полюбил, горячо и радостно после, когда узнал его...

И вот теперь его уж нет и нет...»

Его нет уже почти 100 лет, но некоторым нашим современникам он все еще не дает покоя. Эти гробокопатели не могут не спать, не есть, боясь за свою мошну. Они не могут понять, что идею закопать невозможно. Зато как легко нынешним «могильным червям» бороться с телом того, кого они совершенно не знают, кого не слышали, кому не заглянули в глаза. Легко бороться с мертвым. И при этом чувствовать себя героями.

Источник