Ничто не ново под Луной...

Жан Жак Руссо. Генриетта Роланд-Гольст. 1923 год. Перевод с немецкого

Когда в 1750 году в стране поднимаются настолько сильные волнения, что многие видят в них уже начало революции, когда угрожающее повышение налогов поднимает на ноги провинциальные сословия, духовенство пускает в ход хитрый политический прием, становясь во главе недовольных; его оппозиция носит демократическую видимость и принимает мятежные формы. Монархия отступает; уже нет больше речи об отмене свободы от налогов; правительство даже фактически берет назад свое требование, чтобы духовенство опубликовало список своих имуществ. Оно соглашается на то, чтобы оглашение этого списка было сделано не в его интересах и не его чиновниками, а самим духовенством для своих собственных надобностей; подобное оглашение превращается, таким образом, в фиктивную меру, не имеющую никакого действительного значения. Все остается по старому; попытка ограничить его привилегии кончается для духовенства приобретением новой привилегии: права исключительного распоряжения так-называемой парижской  "charite" (заведование всеми учреждениями для презрения бедных, больницами, исправительными заведениями и т.д.). 

Это не было случайностью и не ошибкой, что великая борьба буржуазной интеллигенции, с Вольтером во главе, была направлена главным образом против церкви и что слово "ecrasez l'infame стало лозунгом ее пропаганды. Церковь была защитницей всех злоупотреблений старого режима, передовым борцом на стороне варварства и некультурности, благодаря своему экономическому могуществу и, прежде всего, своему моральному авторитету, она служила сильнейшей поддержкой гибнущему государству. 



Она была окружена ореолом почитания, святости и неземного блеска: если бы ее обман открылся, если бы массы увидали, что она, как щитом, прикрывает религией лишь свою эксплоатацию, свои классовые привилегии, если бы удалось сорвать с нее этот щит, этим был бы нанесен смертельный удар всем другим угнетателям и эксплоататорам, королевству и дворянству, удар, после которого они не могли бы больше держаться. Освобождение от духовного рабства было для выдвигавшейся буржуазии предварительным условием ее политической победы.
                                                                  * * *
Из королевских дворцов и палат вельможей, из загородных охотничьих замков и "petites maisons", этих расписанных и раскрашенных вертепов распутства в предместьях Парижа, из отелей крупных финансистов, соперничающих с дворянскими родами в утонченнейшей разорительной роскоши, из военных лагерей, куда изнеженные офицеры тысячами возят за собой своих парикмахеров, любовниц и поваров, отовсюду, где только появляются представители большого света, подымается такой чад испорченности и разврата, какого ни разу еще, со времени падения Римской империи, не видел мир. Он струится из всех
сторон жизни привилегированных классов: из женской одежды, которая или придает естественным формам тела искусственные очертания, или действует раздражающим образом на чувственность доведенной до крайности кокетливостью, своей кажущейся естественной, "грациозной" небрежностью. 
Этим чадом дышут накрашенные физиономии, которым пудра и затейливые прически у лиц обоего пола, "мушки" у женщин и полное отсутствие бород и усов у мужчин придают искусственный облик.

Он поднимается из архитектуры, в которой грандиозная роскошь Людовика XIV разрешается стилем до крайности изысканного жеманного комфорта: великолепные галлереи и залы перестраиваются в лабиринт маленьких комнат и потайных лестниц, удовлетворяющих требованиям распущенных нравов. Он истекает из мебели, мягкие причудливые закругления которой словно отражают пышные формы женских тел, располагавшихся в них в самых соблазнительных позах. Он проступает из литературы и искусства, из банальных, пропитанных холодной чувственностью, порнографических модных романов Кребильона, из вскормленных молоком и розами херувимов Буше и Фрагонара, на фоне розовых небес вьющихся в облаках пудры вокруг стройных Венер.

Величайшая нравственная испорченность, скрывающаяся под наиболее драгоценными, наиболее пышными, роскошными покровами такова сущность привилегированных классов в царствование Людовика XV, сущность их жизни и их искусства. Существование этих людей имеет только одно содержание, преследует одну цель: наибольшее чувственное наслаждение. Оно, превращается в сплошную похотливость, т.-е. чувственность, лишенную страсти, лишенную нежности, лишенную возвышенности. Со времени регентства герцога Орлеанского двор утопает в бесстыдном разврате; прелюбодейство и кровосмешение суть обыкновенные явления, не шокирующие никого, кроме нескольких недовольных. Об Версали при Людовике XV д Аржансон пишет: "Двор напоминает публичный дом; покои принцесс кишат женщинами легкого поведения; только и видишь дам высшего света, бегающих взад и вперед в вызывающих одеждах, да горничных, разносящих записки с назначением свидания". Супружеская верность стала позабытым предрассудком; ревность мужчины к любовнику своей жены, ревность женщины к любовнице своего мужа считались проявлениями смешной безвкусицы. Верность, простота, правдивость суть закатившиеся звезды на горизонте человеческой жизни; сердца черствеют и иссушаются, зато ум и остроумие живут и блещут, изощряясь в тонкой едкости.

"Любовь и потребность любви исчезают из жизни, расчет и корыстолюбие царят повсеместно" (д Аржансон). Король, дворянство, высшее духовенство и высший финансовый мир растрачивают со своими фаворитами и фаворитками в азартных играх и празднествах, в маскарадах и пирах, в "любительских спектаклях и охотах, в безумных сооружениях и в пороках те выкачиваемые из страны миллионы, которые бесконечным потоком направляются в Париж и Версаль. Но вся скала развлечений, начиная с бессмысленнейшей оргии и кончая утонченнейшим духовным наслаждением, не в состоянии отогнать от пресыщенных чувств и иссушенных сердец страшный призрак скуки, того "ennui", той ужасной пустоты жизни, которая составляет болезнь века и является Немезидой каждого вырождающегося класса.

Наряду с моральным вырождением идет и интеллектуальное вырождение. "Нет более людей", восклицает Людовик XV, узнав о смерти Флери. Неспособность старых жуиров, управляющих страною д Аржансон характеризует их как больных, отживших, опустошенных душевно и физически втягивает Францию не раз в несчастные военные предприятия, оканчивающиеся для нее очень неудачно; она теряет колонии; королевство остается без генералов, без государственных людей, без финансистов; все, кто обладает умом, здравым рассудком, талантом и прозорливостью, находятся на стороне оппозиции.

Для того, чтобы молодые гуляки и старые сластолюбцы обоего пола с их креатурами могли сладко есть, нарядно одеваться, мягко спать, веселиться и развлекаться для того, чтобы они могли, спасаясь от вечно преследующей их скуки, беспрестанно переезжать из города в поместья и из поместий в город чтобы они имели возможность окружать себя толпою слуг, предугадывающих их желания, удовлетворяющих их действительные или воображаемые потребности, прикрывать мишурой голую пустыню своих душ и заглушать поднимающееся от их жизни зловоние сладким ароматом продажного искусства для этого целая армия человеческих существ прядет и ткет, бегает и суетится, сочиняет и рисует, танцует, играет и проституируется. 

Некоторые из них, избалованные лестью и ухаживанием своих господ, модные авторы, модные актрисы, модные парикмахеры и портные, и сами заражаются привычками большого света; другие, как большая часть 32.000 парижских проституток, живут и умирают в нужде и презрении. Но все, от прославленного поэта до попираемого ногами слуги, заражены ядом похотливой жажды наслаждений, ядом, передающимся от господ слугам, всюду проникающим и все разъедающим.

Далеко от блеска, вихря наслаждений и испорченности большого света, глубоко и невидимо для глаза, словно е каком-то другом мире, словно в скрытой топке современного гигантского судна, живет, страдает и мучается народ, мещане, крестьяне и рабочие. В городах теснятся тысячи ремесленников, не принадлежащих к цехам, безоружных и беззащитных. Эксплоатация все усиливается; заработная плата, правда, увеличивается, но цены растут еще быстрее.[3]

Когда хлеб дорожает или наступает безработица, они умирают массами; в 1753 году, говорит д Аржансон, в Сент-Антуанском предместьи в течение одного месяца  умерло голодной смертью 800 человек.[4]

И все же участь народных масс в городах кажется еще сносной по сравнению с участью крестьян. Париж щадят, потому что его боятся; король едва решается показываться в Париже, так велико там брожение. В неурожайные годы правительство прежде всего заботится о снабжении Парижа; что касается налогов, то мещанство по сравнению с крестьянством является еще привилегированным классом.

На крестьян, эту самую бедную, самую нуждающуюся часть населения, взваливаются все тяготы, подобно тому, как все воды стекают в наиболее низменные местности. На них лежит невыносимое бремя двойной эксплоатации: со стороны дворян-землевладельцев и со стороны королевского фиска. Права господ почти безграничны; крестьянин не может сделать шагу, перейти через мост, купить себе метр материи или пару деревянных башмаков, смолоть меру зерна, словом, не может совершить ни одного из действий, необходимых для поддержания его хозяйства или собственного существования, чтобы землевладелец, этот
современный рыцарь-обитель, не потребовал своей дани. А то, что уцелеет от его рук, забирают королевские чиновники. Для полноты картины к эксплоатации со стороны феодализма и капитализма надо прибавить еще эксплоатацию со стороны финансового капитала:

денежные волки скупают зерновой хлеб и вывозят его, они вздувают цены и искусственно создают голод. Стоит ли им смущаться запрещением закона, когда сам король принадлежит к числу хлебных спекулянтов!

Чрезмерные притеснения, длящиеся еще со времени "короля-солнце", не могут не разорять крестьянина, и нужда его все растет. Его хижина хуже сарая; постелью ему служит солома; лицо его чернеет от голода, и вся жизнь его, это медленное голодное умирание. Поля стоят невозделанные; деревни пустеют; в некоторых местностях население за десять лет уменьшилось на треть. "Крестьяне едят траву, встречаем мы не раз у д'Аржансона; уже целый год они питаются травой, люди мрут, как мухи, нужда распространяется до самых ворот Версаля". Страшным игом является барщина и в особенности принудительные работы по прокладке больших дорог. От времени до времени отчаяние заставляет голодающих подымать восстания; в середине столетия со всех сторон встают признаки мятежей; возмущения разражаются в Пиренеях, в Провансе, в Лангедоке, в Бретани, В Грюере, в окрестностях Руана и т.д.

Правительство посылает войска, зачинщиков вешают. 

Подымающийся все снова и снова бич нищенства стараются победить, гоняя нищих из провинции в Париж, из Парижа опять в провинцию. На короткое время после этого наступает спокойствие. Нужда и голод в низших слоях народной жизни, эпидемии, прежде всего, чума, неурожаи и невозделанные поля, крестьянские восстания и виселицы, на которых вешают крестьян, все это составляет неизбежную оборотную сторону картины великолепия и утонченности в сферах "мушек" и напудренных париков, сверкающих золотом и расшитых драгоценными камнями и алмазами одежд, сказочного освещения бесконечных увеселительных замков, блестящих, элегантных, остроумных жуиров и сластолюбцев, живущих в этих увеселительных замках, это погруженный в вечный мрак противоположный полюс тех высших сфер, купающихся в волнах света и блещущих роскошью, утопающих в наслаждениях и погрязающих в мутных волнах похотливости.
                                                                      * * *
Наряду с крушением абсолютистски-феодальных классов идет быстрый прогресс буржуазии: ее экономическое развитие, усиление ее социально-политического влияния, рост ее революционного настроения и сознания своей силы.

Социальный узел, в котором встречаются упадок и прогресс, представляет группа крупных финансистов: генеральные откупщики податей, руководители колониальных (вест-индских) торговых компаний и королевского банка (Caisse l Escompte). Эта группа должна бороться против некоторых злоупотреблений старого режима, как произвол абсолютистской монархии и безответственность бюрократии, потому что интересы ее требуют порядка в стране,
гласности и хорошего управления государственными финансами. Но, с другой стороны, она извлекает громадные выгоды из этих злоупотреблений, из отчаянного положения старого режима и из принадлежащих ему монополий. Таким образом она высказывается за реформы, но в то же время крепко держится за старое.

 "Высший финансовый мир концентрируется в Париже. Там возвышаются пышные гигантские дворцы генеральных откупщиков податей, денежных королей того времени. В самой беззастенчивой расточительности и дорого стоящей утонченности своего образа жизни они соперничают с крупными дворянскими родами; их сыновья разоряются, как сыновья дворян, на любовниц и лошадей, на сооружения и игру ни не имеют доступа ко двору, но фактически они все больше забирают власть над монархией: абсолютизм, господствующая власть прошлого, попадает в зависимость к власти будущего, к капиталу. В глазах народа они, по всей справедливости, являются эксплоататорами par excellence, олицетворяющими в себе самые ненавистные черты старого режима; когда разразится революция, долго сдерживаемая ненависть проявится против них с большей силой, чем против какой-либо другой группы привилегированных классов. И все же это новая сила, часть нарождающегося мира; вся сумма их общественного влияния и престижа приобретена за счет монархии; они являются предвестниками нового царства денег, несовместимого с царством милостью божией."[5]

Высший финансовый мир представляет ту часть буржуазии, которая, раньше всех уверовав в свои силы, порывает открыто с духовной властью прошлого и выступает в роли приверженцев и защитников новых идей.

Салоны финансистов являются центром философской пропаганды; смелое отрицание всего, что до сих пор почиталось святым, их не пугает, и они скоро избирают более или менее последовательный материализм своим миросозерцанием.

[3] Levasseur, Histoire des Classes Ouvrieres et d l’industrie en France.
[4] Memoires et journal du marquis d’Argenson, ÷.VIII.
[5] Жорес, Histoire Socialiste, стр.39—40.