"Сейчас, на склоне жизни, я могу с чистой совестью сказать: я был слабым человеком. Но судьба толкала меня на самое трудное. Но я могу заявить, что для своего Отечества я сделал всё, что мог. Притом —бескорыстно. А если кто считает, что он мог бы больше, так пусть сде-
лает это..."
лает это..."
Редкое по искренности и чувству собственного достоинства признание принадлежит человеку, вышедшему из самых что ни на есть низов советского простонародья,
но одарённому столь разнообразными талантами, столь сильной волей и такими нравственными основами, что, читая его книги, невольно приходишь к выводу:
если Россия сможет в настоящем и будущем воспроизводить людей такой породы, то она не пропадёт никогда.
Поскольку и как литератор, и как человек Анатолий Тихонович Штыров почти неизвестен нашему читателю, то мы обозначим основные вехи его незаурядной судьбы.
Родился Анатолий Штыров 6 марта 1929 года в г. Петровске Саратовской области. Жестокая нищета, безотцовщина, естественно, наложили отпечаток
на все ранние мироощущения. Сочинять стихи начал с четвёртого класса.
В 1944 году, в соответствии с указом Сталина подбирать беспризорников на железных дорогах, попал в военно-морское подготовительное училище
(г. Горький). В процессе учёбы изучил французский язык.
В 1947 году исключён из комсомола "за антисоветские настроения", но был пощажён по возрасту.
С 1947—1951 гг. — Тихоокеанское высшее военно-морское училище. В процессе учёбы изучил английский язык.
С 1951 года — Камчатка, служба на подводных лодках, на которых проплавал 18 лет, из них 8 лет командиром.
Совершил большое число походов на разведку и боевую службу в годы "холодной войны" и жестокого противостояния двух систем, когда неоднократно приходилось
действовать в экстремальных условиях, выходя из, казалось бы, безвыходных ситуаций.
С 1968 года офицер морской разведки, а с 1970 года — один из руководящих офицеров разведки на Дальнем Востоке.
В феврале 1984 года по личному ходатайству маршала Ахромеева получил воинское звание контр-адмирала (за работу в сфере "морских тайн").
Кроме того, за образцовую многолетнюю службу А. Т. Штыров был награждён многими орденами и медалями.
Имел прозвища: от подводников — "Неулыба"; от разведчиков — "Штирлиц"; от командования — "Последний из могикан".
На протяжении почти 40 лет сочинял стихи (для себя), о чём сослуживцы не имели понятия. Множество стихов из-за неустроенности жизни потеряно.
С 1978 года — офицер по планированию боевых операций ВМФ в системе оперативно-стратегических штабов. В общей сложности прослужил в ВМФ
44 года, из них на Дальнем Востоке — 40 лет (Камчатка, Совгавань, Приморье), где в совершенстве познал гул стихий и мог сочинять стихи в редкие
минуты отдыха и раздумий.
Автор книг стихов "Моряна" (Молдова), "Солёные ветры", в прозе — "Приказано соблюдать радиомолчание", "Морские бывальщины" (Москва),
изданных мизерными тиражами в конце 90-х и начале двухтысячных годов.
В 1992 году по приглашению ветеранских кругов, как бывший противник в "холодной войне", был приглашён в Китайскую республику Тайвань, где был
награждён нагрудным знаком "Почётный подводник ВМС Тайвань".
За свои публикации объявлен лауреатом литературных премий им. Андрея Первозванного и "Золотой кортик".
Жена — геолог-дальневосточница. Проработала 35 лет на Колыме, в Якутии, в горах Сихотэ-Алиня, на Камчатке. Имеет двух сыновей*.
У Анатолия Тихоновича Штырова, как у подводных лодок, которыми он командовал, было как бы две жизни. Одна — внешняя, на поверхности.
С уставами военно-морской службы, с постоянным ощущением присяги, долга и командирской ответственности, с окружением вышколенной,
блестящей команды морских офицеров и матросов, с блеском шевронов, наград и званий, с парадной формой, с великими обворожительными традициями
русского флота. И другая жизнь, как у подводной лодки, стоящей на боевом дежурстве в глубинах Мирового океана, с почти никому не известным местонахождением,
с тайными заданиями, которые надо выполнить в окружении враждебных кораблей. Это была другая половина его судьбы — литературная, поэтическая,
скрытая от глаз высшего начальства, от публики и, к сожалению, не известная в литературной среде.
Читаешь стихи этого необыкновенно одарённого человека, самородка, подобного молодому Твардовскому или Павлу Васильеву, и понимаешь:
до чего же талантлив русский человек, стихи которого перебираешь, как необработанные драгоценные камни, которые вроде бы заключены
в наплывы известняка, в пустую породу, но нет-нет да и вспыхнут и высветят глубины народного сознания, и выразят поэтическим словом глубочайшие человеческие
чувства. Вовремя бы ему пожить в честной и талантливой литературной среде, рядом с Николаем Рубцовым, Вадимом Кожиновым, Юрием Кузнецовым — мог бы стать Анатолий Штыров известным русским поэтом и властителем дум. Иногда мне казалось, что иные стихи написаны "не испорченным литературной жизнью" Александром Твардовским.
Но не будем долго рассуждать о стихах, их читать надо. Тем более что они родились из сплава таланта с русским характером, сплава с присадкой офицерской чести, совести, бескорыстия и ненависти ко всякому ренегатству, ко всякой бюрократической мертвечине.
Обслуживающий персонал демократии, её апологеты и лакеи — познеры, млечины, сванидзе и проч. много лет подряд по всем программам, отданным
в их распоряжение нынешней российской властью, долбят, как попугаи, что советские люди — это "совки", "винтики", "тупые исполнители", лишённые
своего лица, своего мировоззрения, своей индивидуальности.
Да одно явление Анатолия Штырова камня на камне не оставляет от лжи этих болтунов и борзописцев.
* Биографические сведения взяты из предисловий к книгам А. Штырова.
"КОМУ Я ДУШУ ИСПОВЕДУЮ..."
СВЕТЛОЕ ХРИСТОВО ВОСКРЕСЕНЬЕ
"Майскими короткими ночами
Отгремев, закончились бои".
Так оно и верилось вначале.
Думалось, что пушки замолчали,
Что несчастья в окна отстучали
И бойцов с любимыми венчали
Мая и Победы соловьи.
Тем и жили. Строили не сказку,
А простой хороший тёплый дом, —
Отмечали Первомай и Пасху,
По земле ходили не в опаску,
Детям отдавали свет и ласку
И кормились праведным трудом.
Как-то обходились без богатства;
Так уж вышло — не было его, —
Было человеческое братство,
С гордостью за честное гражданство —
Родины великое пространство
Было, и не стало ничего.
"Первомай шагает по планете!"
По планете, может быть, и да.
А у нас-то он в полузапрете;
Царь Борис не бросит слов на ветер:
Вам готовы, взрослые и дети, —
Газ, дубьё и бьющая вода.
Светлое Христово Воскресенье!
Господи! Страдающим челом
Ты зовёшь к терпенью и спасенью.
Мы и терпим: зубы уж на полке,
Стёрты в кровь мозоли и холки;
Нас теперь зовут к "согласью" волки,
Танки прогревая за углом.
Мы твоею заповедью — "братья".
Родина! Настал "согласья" час.
Ну, а вы, кто счастье жизни дали,
Кто за нас и бились, и страдали,
Нам вослед бессильного проклятья
Не послав, да не прощайте нас.
1 мая 1992 г.
ИЗ КОЛЫМСКОЙ ТЕТРАДИ
* * *
С густой плавказарменной вонью
Мы свыклись; с хвостами торчком
Бросались там крысы в погоню
За каждым, как я, новичком.
Забрав лейтенантские шмотки,
Вошёл я в железную твердь,
На тесной и старенькой лодке
Моя началась круговерть.
Там были такие таланты!
Я помню, как в тягостном сне
Сходились на бак лейтенанты,
Как волки взывая к луне.
Усвоена быстро и ловко
Романтика службы зараз,
Когда получил я: "За водкой!" —
Первеющий в жизни приказ.
И всё-таки, в дикости этой,
Мы были на редкость дружны,
И ценности целого света
Не так уж казались важны.
И были на это причины:
Мы в нуждах земных рождены
И связаны связью единой —
Моралью холодной войны.
Мораль та пряма и несложна —
Не пяль благородство своё,
Просящему дай безотложно
И бей беспощадно ворьё!
Нет, мы отпусков не знавали —
Начальство извечно темнит.
Но если уж кто!.. — оживали;
Как цезарь, он был знаменит.
Сбегались, пускали по кругу
Матросский дырявый мешок,
Бросали счастливому другу
Деньжат, и по самый вершок.
Но чаще во Владике спьяну,
Надрав проституткам зады,
Громили все вдрызг рестораны,
Вертались в сугробы и льды.
1975 г.
* * *
Я помню, как Санина "Щука"
В зимовке торосы скребла,
А Санина Дашенька, в муках,
Ему близнецов принесла.
Для Сани — и гордость, и радость.
Да тут завопила беда:
А жить-то им, крохотным, надо,
Идти-то вот только куда?
Матросики вырыли яму,
Собрали в кладовках старьё,
Слепили лежанки из хлама.
Прими-ка, Дашуня, жильё!
И мы, убегая к рыбачкам,
Считали за долг и за честь
Притырить хоть сахара пачку,
Чтоб Даше послаще поесть.
Наладить дымящую печку,
Ступеньки в заносах пробить,
Проверить коробку-аптечку,
Дровишек каких нарубить.
Два года спустя мы узнали —
Настал же мученьям конец! —
Что Сане на Балтике дали
Две комнатки — счастья венец!
Напившись для первой разрядки —
Ведь повод-то, повод какой!
Гудела, как улей, Камчатка...
А в яму вселился другой.
1975 г.
КАМЧАТСКОЕ УТРО
Вулканы спят. И море не кипит.
Ушли тепло и мрак вчерашней бури.
И тишина. Со мной одна не спит,
И белый лоб Вилючинская хмурит.
А вот и пёс приблудный. Не один
Встречаю утро, значит, в эту стужу.
Он трётся о сукно моих штанин,
Как будто век со мной, бродяга, дружен.
Ты только, шелудивый, помолчи.
Будь человеком, помолчи со мною.
Присядь и подхалимски не стучи
Хвостом. Я полон этой тишиною.
Как хорошо, что нет вокруг людей!
Тебе на них не надо пастью щерить,
А мне совсем не хочется, ей-ей,
Ни вежливость блюсти, ни лицемерить.
Я эту ночь провёл на берегу,
Сидел, курил, уйдя с измятой койки,
И слушал гул, протяжный моря гул.
А ты, конечно, шарил на помойке.
Так хорошо на этом берегу!
Здесь призраки в давно застывшем чуде
Историю России стерегут
Заклёпанными жерлами орудий.
Здесь, на краю заброшенной земли,
Не ведая крутой науки боя,
Немеркнущую славу обрели
Простые безызвестные герои.
Из грозных бурь и вязкой тишины,
Как горные пласты, ложатся годы,
Где дальними сполохами войны
Освещены забытые походы.
Придёт закономерная пора,
И новое, слепое поколенье
Всё, ярко пережитое вчера,
Повыбросит без тени сожаленья.
Ты мне больную лапу не тяни!
Она, как и положено собаке,
Не перебита, Боже сохрани,
Из-за угла, а смята в честной драке.
Уже вовсю окрасился восток,
А мы сидим в тиши необычайной.
Ну что ж, пошли. Ты здорово помог
Мне в эту ночь, друг верный, друг случайный.
Камчтака, Сопка Любви,
декабрь 1978 г.
* * *
Расчистив пыль уже прожитых лет,
Храню в душе бесценную находку —
Свой звёздный час, когда на глубине
Водил свою упрямую подлодку.
Там грозного величия полна,
Гнетущая для слабых, тишина.
Пока живой, да будет жить со мной
Мой экипаж, исполненный отваги,
С которым покрестил я шар земной
На деле, под водой, не на бумаге.
Их не забуду, в памяти храня,
За то, что трусость выжгли из меня.
Мы не успели подвигов свершить,
Попасть в легенду. То — судьбы капризы.
Но там, где мы единожды прошли,
Был сонм врагов тревогою пронизан,
И может быть, всё рации стучат
Зловещие столбцы координат.
Боялся враг! Осиное гнездо
Гудело так, в эфире было тесно —
И янки, и потомки бусидо,
И новые потомки Поднебесной.
И до сих пор нет атомной чумы
Лишь потому, что там не спали мы,
Укутанные пеной с головой,
Когда стальная рыба в знобкой дрожи,
Взвывала сталь, мы панцирь ледяной
С лица сдирали с бородой и кожей,
Когда в кипенье волн гороподобном
Ждала нас бездна холодом утробным.
Мне грустно вспомнить неизбежный час,
Когда, изрезав под водой полмира,
По узкой сходне я в последний раз
Сошёл на пирс. Уже не командиром.
Но всё течёт. Усталый и больной,
Воюю вот с чернильницей штабной.
А там — друзья, которых больше нет.
Растаял след отваги незабвенной.
Они — на дне. И миллионы лет
Не тронет их теперь дыханье тлена.
Их, родине списавшей не в укор,
Американцы ищут до сих пор.
Списавшей ли? Там памятник стоит
У пирса, кособокий и щербатый.
Его слепили из бетонных плит
Солдаты гарнизонного стройбата.
Сварили рубку из листовой жести,
И сурик не жалели. Всё по чести.
Подводному отдали кораблю
Дань местные народные умельцы,
Мы жёнам их собрали по рублю,
Так на Руси сбирали погорельцам.
А бронза — та на идолов нужна.
Большой расход, великая страна!
Кто помнит, этим время вымирать,
А дети долгогривые забудут
И будут с удивлением взирать
На это доморощенное чудо.
И только первогодки из подплава
Прочтут слова чужой и грустной славы.
А нам-то что? Уж недалёк расчёт.
Дела свои, как говорят, — "на бочку".
Придёт косая, скоренько сочтёт
И влепит уж не запятую. Точку.
1976 г.
РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПУТИ НА ЗАПАД
Прошёл я по многим дорогам
Двадцатого хмурого века.
И зверя я видел, и "бога",
И гада, и сверхчеловека.
Война меня краем достала,
На фронт не сбежал я мальчишкой,
Но всё, чем судьба испытала,
На жизнь мне хватило с излишком.
Мне скажут: подумаешь, диво!
Давно это было и сплыло.
Таких, чересчур говорливых,
Одна успокоит могила.
И всё же довлеет над нами,
Как некого рока проклятье,
Всего пережитого память,
Что знал, а хотел бы не знать я.
* * *
Я видел колымскую трассу
Не так, как кумир хрипловатый*,
В упор. И без всякой прикрасы.
А врать мне, увы, поздновато.
Я видывал в дебрях восточных
Следы от костров людоедов.
Меня-то не съели, уж точно.
Как мог бы я это поведать?
* Имеется в виду В. Высоцкий.
Я видел зарезанных зэков
Спокойно и тихо, без "шмона".
У этих, у "сверхчеловеков"
Всё было в пределах "закона".
Я всласть повалялся на нарах
Глухих придорожных транзиток,
И слушал там песни товарок
О сгубленной жизни бандитов.
Искал я женьшень по Алиню,
Заросший, как беглый бродяга;
Зовут ходоки и поныне,
Так значит, я был им не в тягость.
* * *
Я помню, как острые жала,
В глаза наведённые дула,
Как лодка себя обнажала
И в пене в мгновенье тонула.
Враги нас гоняли жестоко
В глубинах. И это бывало.
Но позже последнего срока,
А всё-таки лодка всплывала.
Наверное, слишком уж рано
Друзья — не сочту за обиду —
Творили по мне в ресторанах,
Тайком от жены, панихиду.
Всё то, что немногие знали,
Укрыто за тайной молчащей,
За службой в разветренных далях,
Пусть трудной, а всё ж настоящей.
* * *
Я вижу минувшего тени,
Сжимается сердце в тревоге
При виде пустых деревенек
У самой железной дороги.
За землю за скудную дрались,
Господ поднимали на вилы.
Зачем? Чтобы ныне остались
От дедов и бабок могилы?
Стояли здесь насмерть солдаты.
Земля их, как мать, принимала.
Так чем же она виновата?
Рожала ли хлебушка мало?
Служил тебе верно, Россия.
Наград мне за это не надо.
В твои полустанки глухие
Вернулся. Вот вся и награда.
Торопятся чёрные крыши
Напомнить из детства картины.
Хочу я увидеть мальчишек,
Гоняющих вскачь хворостины.
Хочу веснушчатых девчушек
Увидеть в застиранных платьях,
Принять кукованье кукушек
С берёзками вместе в объятья.
Домишки, плетни, огороды,
Буханки, прижатые к груди.
Не знаю плохого народа,
А знаю: есть всякие люди.
* * *
Уж сорок годочков промчалось,
А кажется — вовсе немного,
Когда, как сейчас, застучала
По рельсовым стыкам дорога.
Со школьной скамьи поманила
И властно звала за собою.
В одном ты честна, не темнила
С тернистой и трудной судьбою.
Но как же меня не сломили
Все страсти и хвори земные,
Наверно, собой заслонили
Две матери. Обе родные
Не тем, кто в кожанках сопрелых,
Не этим, кто вылез из схронов,
(Я буду, ну пусть заржавелым
А всё же в обойме патроном!) —
А тем, кто не выбросит хлеба,
Кто крестит нас, в путь провожая,
Кто смотрит с надеждой на небо
И ждёт по дождю урожая.
Кто, жизни спасая, за шкуру
С тобой торговаться не станет,
Кто, всласть затянувшись, окурок
Тебе по привычке протянет.
И, если лихую годину
Ты встретишь, не боги, не звери —
Спасёт тебя наше единство —
Вот в это я истинно верю.
Поезд "Россия". 1987 г.
ИЗ БАЛЛАДЫ О КАПИТАНЕ
Промчались времена, и годы
В морях невидимо прошли...
Его не съели непогоды,
Враги осилить не смогли.
А только жаль смотреть, не скрою,
Как стал широк ему реглан,
Как был "коломенской верстою" —
И враз согнулся капитан.
Он был судьбой на совесть скроен,
Без жалоб встретил пенсион,
И был начальством удостоен,
И даже грамотой почтен.
Теперь он утречком с авоськой
Идёт-бредёт за молочком,
А рядом взлаивает Тоська,
Собачка с хвостиком торчком.
Идут, и Тоське он внушает,
Как невоспитанна она,
Зачем она на кошек лает?
И с пацанами не дружна.
И вдруг да высветит такая
В душе хранимая печаль,
Когда на море засверкает
Из мглы разветренная даль.
И, хлеб забывши на прилавке,
Бегут скорее на причал,
Где в суетне портовой давки
Буксир призывно прокричал.
Наверно, им обоим мнится,
Что вот опять корабль ждёт,
И очень страшно припоздниться —
Поднимет якорь и уйдёт.
Да только пусто у причала,
И, разгоняя рваный дым,
Один лишь ветер воет шалый
Над капитаном над седым.
1988 г.
РЕКВИЕМ
Залегла в бурьянах в моё детство дорога,
Где жила и увяла по-вдовьему мать.
В чужедальних краях и извечных тревогах
Стал всё реже про дом, где рождён, вспоминать.
Вспоминать огоньки затаившихся хаток
И голодные дни той далёкой поры,
Дальний грохот войны и кричащих солдаток
С похоронкой, среди босоты-детворы.
Вспоминать, как ковыль серебрит на пригорках,
Словно ветер морей залетел, и туда,
Где в последнюю ночь, восходящая, зорко
Всё следила за мной неотрывно звезда.
Я давно растерял тех вихрастых мальчишек,
С кем вступал в комсомол в сталинградские дни,
И о многих теперь никогда не услышу —
В полевые цветы превратились они.
Позабыл имена лопоухих курсантов.
Порастрёпан альбом, я не всех узнаю.
Нет уж многих из тех, кто ушёл лейтенантом
На свои корабли, в путь-дорогу свою.
Позабылись в моря боевые походы,
Где сверкали в лицо вспышки новой войны,
Где седели за ночь в командирские годы,
Только байки о том уж теперь не нужны.
Пусть подводный народ был и спаян и дружен,
Те матросы мои, с кем я смерть презирал,
Их по грешной земле ветер судеб развьюжил
И, как листья к зиме, под снега разметал.
Не поднять из глубин на просторы стихии
Мне подлодку свою, той давно уже нет.
Не проводят теперь капитаны лихие
Перископный бурун, примолкая вослед.
И не врезаться мне в белоснежную пену,
Не стереть с бороды своей мокрую соль...
Я служил тебе, море моё, вдохновенно,
А осталась одна мрачной памяти боль.
В час досуга спешу к океану поближе
Слушать грохот и волн бесконечный рассказ.
Знаю — алых вдали парусов не увижу,
Только всё не свожу зачарованных глаз.
Море, с юности мной завладевшее море,
Твой я пленник и раб до последнего дня.
Если "реквием" ты заревёшь на просторе
Для седых моряков, — не забудь про меня.
1985 г.
ВЕТЕРАН
Приставив к ушам глуховатым ладошки,
Стоит — вспоминает седой ветеран:
И космы пожарищ, и ужас бомбёжки,
И вонь от бинтов и гноящихся ран.
Он видит упавших Митьков и Ванюшек,
С которыми лез на рубеж огневой
Под треск автоматов и танковых пушек,
И там все они, а он, значит, живой.
6 "Наш современник" № 4
81
Пускают слезу колченогие деды,
Припомнив, как мяли хребтину врагу,
И ждут от державы, в знаменье Победы,
Медальку, а может, ещё и деньгу.
Нет, нет, не затем, чтоб на праздник напиться,
А так, прикупить сахарку, молочка
И всласть похлебать, и представиться в лицах
Геройством своим стрекотанью сверчка.
Всплакнут под медальку свою старушонки,
Что вынесли тяжесть под стать мужикам,
Как били в слезах фронтовички-девчонки
Врагов — по зубам, а своих — по рукам.
Конечно, была ваша жизнь небогата,
Но к старости вам полагался кусок...
А ныне завидуйте тем, кто с гранатой
Вставал из окопа в последний бросок.
Ближнее зарубежье. Декабрь, 1994 г.
* * *
Отбросы чавкают с ранья
Бомжи с голодной позевотою,
А там эстрадная свинья
Сидит на сцене с позолотою.
Придёт пора, Россия-мать,
И на дымящихся развалинах
Потомки будут проклинать
Тебя и звать второго Сталина.
Бегут, как крысы с корабля,
Халдеи с душами протухшими,
А пьяный кормчий у руля
Вращает глазками опухшими.
Ужели ты ещё живёшь
С рукой протянутой просящею?
Когда же волю обретёшь
И Моисея настоящего?
Смогу ли я спиной к спине
Прикрыть товарища уставшего?
И меч, протянутый ко мне,
Не дать рвануть из рук упавшего?
1995 г.
БИЗЕРТСКИЙ КРЕСТ
Когда исходили рубаки из Крыма,
Стреляя в плывущих по следу коней,
Надеялись — злая судьба обратима,
Что снова вернутся к дымкам куреней.
82
Когда корабли уходили из Крыма —
Творили с Отчизной прощанья обряд —
За славу Синопа и горечь Цусимы,
Дослав в Севастополь последний снаряд.
А берег всё дальше, а горы всё ниже,
И тают на море от крови круги;
Не знали, что жён ждут панели Парижа,
А честь офицера пойдёт за долги.
К далёкой и рыжей от зноя Бизерте
Отщёлкает мили последние лаг,
И флот, в тишине ожидающей смерти,
Приспустит без боя Андреевский флаг.
Судьбу проклиная в беспаспортной жизни
За хлеб со слезами, за кров без тепла...
Но гибель в лицо задышала Отчизне,
Взмолились: "О Боже! Хотя б позвала!",
Прощая "тем" ужас разборок кровавых,
И бремя скитаний, и смертный исход,
За то, что они не продали Державу
И тем сохранили великий народ.
А годы идут. И теперь не чужие —
Родимые черви утробу грызут:
По лику земли по прозванью Россия
Тифозные вши, как по трупу, ползут.
А пасынки снова в далёкой Бизерте
Стеклись и подняли Андреевский флаг.
Как мало осталось их, люди! Но верьте —
Их подвиг не будет забытым в веках.
И если ты ног пред врагом не подломишь,
И встанешь на проблески новой зари,
Ты всех порастерянных в мире огромном,
Как вдовая мать, под крыло собери.
Март, 1997 г.
* * *
Под сердцем чувствую змею.
Как угнездилась там? Не ведаю.
Кому ж "повем печаль мою?"
Кому я душу исповедаю?
Кто в Новый тычется Завет,
Кто в манускрипты с "древлей славою";
Одни сулят тебе расцвет,
Другие толпища кровавые.
Одни твердят: "Гражданских войн
Давно лимиты пораскрадены".
Другие: "Нет уж, будь спокойн,
Найдём и вам верёвку, гадины".
6*
А третьи с брызгами слюны
Поют Америке литанию:
"Учитесь, сукины сыны!
Она научит процветанию!"
Погрязла ты в духовной мгле,
От неустроицы угрюмая,
И на "Останкинской игле"
Сидишь, о будущем не думая.
Пока твой "гордый росс" блюёт
Заокеанский демокрятиной,
Уже девятый вал встаёт
С другой, раскосой саранчатиной.
Твой путь распада вещно зрим.
Ты на алтарь закланья подана,
Как Карфаген, как Древний Рим.
Но те дрались! А ты запродана.
Уходит в тень двадцатый век,
А век грядущий не возрадует:
Там обезьяна — человек
С оскалом, ором и ламбадою.
Грядёт вселенский передел.
Там, впереди — разборки грозные.
Я б новых гуннов не хотел,
А ты..? Проснёшься ли? Не поздно ли?
Тебя спиною заслонял.
А ты меня так мило предала.
Но диких злоб не перенял —
Ведь ты, конечно же, "не ведала".
Октябрь, 1995 г.
ИЗ УТРЕННИХ ЗАРИСОВОК
Бреду переходами лестниц
И ногу с собой волочу —
В коробке малыш пятилетний
С табличкою: "Кушать хочу!"
Замурзана грязью мордашка,
Закрыты глазёночки — спит!
Пригнала ли спьяну мамашка?
Папашка ль в кроватке храпит?
Проснись же, малыш, улыбайся,
И песенку спой про сирот,
Ограбленных дядей Чубайсом —
Авось прослезится народ.
И спой нам про дедушку Борю,
Как дедушка любит детей,
Как в Англию внуку спроворил,
Сплетённых им, связку лаптей.
84
Как дедушка с бабкой Наиной
Про осень картошку копал,
Чтоб люд наш от новости дивной,
От смеха чуть-чуть не упал.
А то и поспи, неумытый,
Досматривай детские сны.
А вырастешь — примут в бандиты
Округи, а может, страны.
1995 г.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Анатолий Тихонович Штыров был и остался цельным и страстным патриотом своей Родины. И всех, кто ренегатствовал и разрушал Советский Союз,считал своими не только мировоззренческими, идейными, но почти личными врагами. Об одном из них — Александре Исаевиче Солженицыне онвысказался не только со всей армейской прямотой, но и с безупречной аргументацией, достойной объективного и профессионального историка. Его аргументынастолько значительны и серьёзны, что их необходимо пустить в научный оборот, поскольку фигура Солженицына до сих пор вызывает споры, и его имя вистории окончательно не устоялось, если вспомнить недавние книги о Солженицыне Сараскиной и Бушина, или то,как критик-патриот В. Бондаренко переплюнул ярую демократку Сараскину и объявил его "пророком" и "планетарным писателем".
Вслед Бондаренке наш премьер с подачи вдовы Солженицына сделал подарок школьникам, — не без его прямого давления ведомство Фурсенко включило "Архипелаг ГУЛАГ" в обязательную программу по истории страны для старшеклассников.
...В 1953 году жена флотского лейтенанта Штырова, закончив институт и став геологом, получила предписание немедленно ехать на работу в небезызвестную систему "Дальстрой", в Магадан. Оттуда её направили на отдалённый участок, находившийся возле якутского посёлка Хандыга. Там, в Хандыге, и родился их первенец.
Пришедший из дальнего похода в свою Камчатскую бухту младший лейтенант, узнав о случившемся, отпросился у начальства и бросился к жене ссыном. Все две с половиной тысячи километров он, пересаживаясь с одной попутки на другую, добирался до посёлка Хандыга холодным летом 1953 года,когда все трассы, ведущие на Запад, были оккупированы уголовниками, только что освободившимися по Большой Ворошиловской Амнистии... За этидве с половиной тысячи километров лейтенант выслушал от попутчиков и встречных множество страшных рассказов о том, сколько тут на "планете Колыма" зарыто людей.
В ответ на его вопросы они говорили ему приблизительно так же, как шофёр полуторки-самосвала Семён:"Поговаривают, мильёнов десять... — кто, конечно, ведёт счёт. А мы простые, где нам... Но вот эта дорога. На костях, это точно. Я свидетель..."Счёт дальстроевским костям вёл Солженицын и выставил этот счёт сталинской эпохе в "Архипелаге", о чём Анатолий Штыров в главе "Страна Колыма" написал так:Много позже адмирал в отставке вновь и вновь перечитывал солженицынcкого "Архипа", шаламовские "Колымские рассказы" и вспоминал откровения кадыкчанского шофера Семёна. Он понял, что привирали все трое — всяк по-своему.
Так, шофер Сема всерьез уверял попутчика, что там, в подземелье кайлал золотую руду вместе с Константином Рокоссовским и в знак достоверности предлагал проверить — у Рокоссовского родимое пятно под левой лопаткой. Как будто лейтенант мог это проверить.Привирал потому, что все расползалось во времени: этот Семен кайлал "жилку" в конце войны, после 1943—1944 годов, а Рокоссовский уже в 1942 году сражался под Сталинградом.Но эта семеновская вина была малюсенькой: уж очень ему хотелось побыть в одной шахте со знаменитым человеком. Так сказать, стать причастным к бытию славы.
Но гораздо более врал Александр Солженицын (этот "апостол правды" с подозрительной бородёнкой); врал потому, что вся его статистика исторически-лагерного повествования в "Архипелаге ГУЛАГ" крутилась вокруг расстрельной паукообразной "пятьдесят восьмой" статьи (КР, КРД, КРТД, ЧСИР и проч.);получалось, что все огромные потоки осуждённых и невозвращенцев "шли" по этой статье, а в его повествовании — это многие миллионы судеб (никак не меньше 10 миллионов), и в этих потоках "бытовики" и "блатные" шли таким тонюсеньким малозаметным ручейком-струйкой.
Между тем из документальной статистики НКВД известно стало, что по бытовым (воры, грабители, насильники, растратчики, несуны и летуны) шлосвыше 85% осуждённых. И если это так, а это так, то многомиллионный поток "политических" разбухал до такой степени, что становился в численномвыражении больше всего населения страны. Таково коварство солженицынской статистики, претендующей на "историческую правду".
Далее-более: в июне 1996 года, аккурат перед президентскими выборами, в Магадане воздвигнут гигантский памятник "жертвам ГУЛАГа", притомбыло заявлено, что "вот на этом самом месте был концлагерь, в котором погибли не менее 700 тысяч заключённых", а всего по Колыме опять-таки известные 10 миллионов. Гигантский памятник ставил известный Эрнст Неизвестный, а при сём присутствовал и витийствовал "гуру" сибирской демократии Виктор Астафьев.
Между тем есть известные, но неслышимые исследователи "истории Колымского края", которые на основании изучения документальных архивов НКВД имузейных источников свидетельствуют о совершенно другой статистике.
И эта статистика дает иную картину. Как известно, поглощавший рабочую силу зэков "Дальстрой" функционировал с 1939 по 1953 год. За неимениемдругих средств сообщения, подачу рабсилы в виде зэков в порт Нагаево (через порты Ванино и Находка) обеспечивал единственный оборудованныйтранспорт "Джурма" (а в последующем и "Колыма"), способный принять в трюмы до 2 тысяч заключённых. Сезон навигации в Охотском море — июнь—ноябрь, то есть 6 месяцев в году; челночный рейс "туда и обратно" — не менее 15 суток; следовательно, транспорт мог сделать не более 12 рейсовза навигацию и доставить на колымскую землю до 30 тысяч человек "спецконтингента".А два парохода (они никогда не функционировали одновременно) — до 60 тысяч человек. То есть за 17 лет бесперебойного функционирования (беззадержек на шторма, туманы и проч.) — всего до 510 тысяч человек, а реально — до 375 тысяч заключённых. Архивы "Дальстроя" в Магадане показывают,что за вышеуказанный период в порт Нагаево был принят спецконтингент в 371 тысячу заключённых. Но отнюдь не 10 миллионов, как твердила "лагернаябухгалтерия" и изыскания демписателей — свидетелей Варлама Шаламова, Анатолия Стреляного, Ольги Шатуновской и Александра Солженицына.Лжесвидетелей, если уж говорить о грустной правде. А ведь кроме "спецконтингента" на колымскую землю направлялись и "вольняшки"(геологи, строители, изыскатели, лётный состав, врачи и т. п. и, наконец, охранные войска); всего — до 120 тысяч человек.Следовательно, по максимуму на Колыме никогда не могло быть более 500 тысяч человек. А отсюда — "потери", если считать, что все 100% не возвращались,что уж явная чушь.
Из статистики, кроме того, известно, что до 1940 года из доставленных на Колыму заключенных составляли: "политические" — до 5%, "бытовики" —до 50%, уголовники — до 45%. В период 1944—1952 гг. демстатистика изменилась: "политические" (болтуны и агитаторы) — до 1%, "бытовики"(растратчики, несуны, спекулянты, аферисты и пр.) — до 25%, ошмётки войны (бандеровцы, власовцы, зелёные братья, пособники оккупантов и буржуазно-кулацкий элемент из западных регионов) — до 30%, уголовники (бандиты, воры, насильники и прочая публика) — до 40%.
А если подытожить, то "совесть эпохи" Александр Исаевич соврал ни много, ни мало, а в 15 раз (как и при описаниях ужасов раскулачивания в 1929—1931 гг.— тоже в 15 раз). А отговорка есть: "Мне недостало документов, и я по свидетельствам жертв-очевидцев..." А жертвы имеют свойство преувеличивать,и очень даже здорово преувеличивать...
Неискушённому читателю вряд ли известно, что в те поры всё население Хабаровского края (а Колымский край входил в его состав) составляло1,5 миллиона, а всё население Дальнего Востока — 3,5 миллиона человек, которое надо было кормить.
Таково коварство солженицынской статистики, претендующей на историческую правду.
Кроме того Александр Исаевич утаил, что в 1945 году на Лубянке он был, без особого с его стороны упорства, завербован в "сексоты" и получил агентурную кличку "Ветров", и этот листочек был аккуратными "гепеушниками" подшит в его тюремное дело.
Впрочем, во втором, доработанном издании "Архипа" (по-видимому, под подозрительными уколами сохранившихся свидетелей-солагерников) Александр Исаевич подправился и включил в своё жизнеповествование полупризнание, что "да", он был принудительно, под недвусмысленной угрозой "вышака", завербован, подписал листок и был окрещён кличкой "Ветров", но никогда! — слышите, никогда! — не работал на лагерных "кумов", прикинувшись малопамятным идиотом-придурком.
Между тем, есть "документик" — личный донос стукача "Ветрова" в 1952 году "куму" в Карлаге о готовящемся там восстании. По этому доносу в Карлагприбыл летучий отряд "краснопогонников", который без всякого предупреждения открыл огонь по толпе зэков во время их построения перед разводкой наработы, где было убито свыше 200 человек. А "товарищ Ветров"... за сутки до того исчез и... появился в Костромском лагере щадящего режима.
Видимо, Александр Исаевич не знал, что о его расстрельном доносе сохранены документы и хранятся они в укромном месте, либо в каждом лагеребыли свои сексоты с тайной кличкой Ветров. В последнее, однако, верится плохо, ибо секретно-оперативный учёт в ведомстве "товарища Берии" всегдабыл на высоте, а любезный автор был завербован не в какой-нибудь захудалой "шарашке", а в самом центре, на Лубянке, следовательно, был "централизованный", спущенный сверху сексот. А к таким прислушивались особо..."
Вот короткое историческое исследование, написанное с кожиновской дотошностью. Вот таким, Владимир Григорьевич (обращаюсь к Бондаренко),встаёт из размышлений контр-адмирала образ "пророка", "совести России", "планетарного писателя" и т. д. А закончить своё послесловие к стихам Анатолия Тихоновича Штырова я хочу его словами из предисловия к книге "Морские бывальщины". Слова эти и со стихами согласуются:
"Всё пережитое и услышанное я стремился доподлинно изложить как голос стремительно уходящего прошлого. Наверно, внимательныйчитатель заметит невольные ностальгические нотки. Да, в те времена существовала неустроенность быта и службы, отравляли жизнь подлецыи карьеристы, ловкачи и демагоги. Но как много было истинно святого, честного, добропорядочного! А главное — были и жили люди, в своеймассе добросовестные и честные. Они, как могли, несли службу, исполняли свой патриотический долг перед часто не очень-то внимательной к ним Родиной..."
Подготовка текста и комментарии к немуСт. Куняева.
В биографической части хотелось бы внести небольшое уточнение. Способности Анатолия Штырова были замечены его школьной учительницей. Которая и способствовала направлению его в Горьковское Суворовское училище. Да-да, это было именно Суворовское училище. На тот момент, это была единственная возможность выучиться, 15-летнему подростку - безотцовщине. Не дать ему пропасть в мясорубке "Трудовых резервов".
ОтветитьУдалитьМоему отцу, такому же сироте, в том же городе Петровске, повезло меньше. Он был на год старше и был мобилизован вначале на паровоз помощником кочегара, затем - направлен в ремесленное училище.
С уважением.
Штыров Юрий Михайливсч